Боевое крещение молодого хирурга состоялось через три недели после Октябрьской революции.
Несколько рот Двадцать восьмого вышли наперерез генералу Корнилову и его «верным текинцам», пробивавшимся на соединение с Калединым. Около десяти дней продолжалась изнурительная погоня. И хотя генералу удалось скрыться, от свиты его мало кто остался в живых.
Не обошлось без потерь и у преследователей.
Тяжело было тогда юному хирургу. Раненых приводят и приносят одного за другим, а рук у него только две, а опыта ни на грош. Федя так и не понял, каким образом все его пациенты (а среди них были и тяжелораненые) не только выжили, но и вернулись в строй. Очевидно, его счастливая сорочка продолжала творить чудеса.
В марте восемнадцатого года полк выступил навстречу вильгельмовским дивизиям, приведенным на «неньку Украину» голубовичами, Грушевскими, винниченками, петлюрами и другими предателями и убийцами.
Тяжелейшие бои пришлось выдержать полку. Он не выходил из боев больше месяца, не отдыхал ни одного дня.
Хоть полк и отступал, хоть и значительны были потери, его роты ежедневно пополнялись рабочими из городов, беднотой из сел, которые приходилось покидать.
Потом целый год (до середины девятнадцатого) переформированный в бригаду полк участвовал в славной обороне Царицына.
Как и все в части, Федя считал, что их командир очень скромный человек. Когда при нем заходила речь о его таланте военачальника, Костя решительно прекращал эти разговоры: выпало, мол, ему огромное счастье — руководить бойцами, преданными социалистической революции,— в чем же тут его заслуга? Федя этого не понимал. Вот если б ему было чем похвастаться, он бы все сделал для того, чтобы об этом узнали и друзья его, и недруги!
Но Феде нечем было хвастаться. Знаний своих он во время похода не пополнил. Оперировать приходилось в сельских хатах, а то и в ригах. Раненых клали с того, что служило операционным столом, на санитарную двуколку, в лучшем случае — на застланный соломой пол железнодорожной теплушки. Сплошь и рядом не хватало хирургических инструментов, антисептиков, самых необходимых лекарств, перевязочных материалов. Даже термометры стали чем-то вроде музейной редкости. Сколько раз за день опускались руки у Феди и его немногочисленных помощников.
И чем дальше, 'тем тверже становилось убеждение: возвращаться после войны в университет ему не с чем.
Осенью восемнадцатого красновцы начали еще одно наступление на Царицын. Бригада упорно обороняла подступы к Бекетовке. В одну из ночных контратак Костя сам повел часть бригады. Маневр был блестящий, для врага неожиданный. Дорого он обошелся контрреволюционной казачне.
А Костю принесли на медпункт в бессознательном состоянии, насквозь прошитого пулеметной очередью.
В бригаде, в штабе армии все было поставлено на ноги. Из Царицына на машине командующего выехали два хирурга, считавшиеся светилами. Все, что только мог, сделал и Федя со своими помощниками.
За несколько минут до того, как приехали врачи, Костя в последний раз вздохнул на руках своего беспомощного друга.
После того как оба хирурга уехали назад, признав, что бригадный врач ошибок не допустил, что ничего больше не сделали бы и они,— после всего этого Федя долго еще не мог отойти от своего умершего друга: надеялся, что появится у него какая-то спасительная мысль и сердце Кости снова начнет биться...
Федор Ипполитович прижал руку к груди. Как больно вдруг стало сердцу...
Свыше тридцати семи лет прошло с той страшной ночи. А вспомнишь ее, и перед глазами возникает обескровленное лицо друга, чей локоть в самую ответственную пору своей жизни ты изо дня в день ощущал возле себя, на чью руку ты постоянно уверенно опирался, без кого и Оле ничего не удалось бы из тебя сделать. Снова
тебя охватывает страх, снова ты чувствуешь себя таким же бессильным и ничтожным, как тогда.
И тем более сжимается сердце оттого, что теперь тебе известно: царицынские светила или были такими же невеждами, как и ты в то время, или просто «выручили» молодого, неопытного коллегу, так как даже при том уровне хирургии Костю можно было спасти...
Когда Игорь проснулся, было без четверти четыре.
Под ним слегка вздрагивала полка, торопливо постукивали колеса.
Поезд, кажется, идет без опоздания. Еще два часа с лишним, и он остановится у перрона, на который около трех лет не ступала нога Игоря.
Каждый, кто возвращается в родной город* после долгой разлуки с ним, проснувшись среди ночи, вскочил бы, прижался бы лицом к холодному стеклу. Долго вглядывался бы в ночную темень: не сияет ли над невидимым горизонтом зарево от бесчисленных городских огней? И не сбегала бы с лица радостная улыбка: я еду домой.
Игорь Шостенко не вскочил. Для радости причин не было. В груди холодно и пусто.
«Зачем я, собственно, еду?»
В купе жарко и душно. От синей лампочки на потолке темнота кажется еще гуще.
Не сразу Игорь разглядел темный силуэт напротив. Сбросив с себя одеяло, на самом краю сиденья, чтобы просторнее было у стенки сыну, спала Надийка.
Вот кому можно позавидовать — Ивасику. Спящим принесли его в вагон. И проснется он, по-видимому, у Татьяны... Как это чудесно, когда тебе идет всего лишь третий год, когда мама рядом, а отцовская рука не поднималась и никогда не поднимется на тебя — ни тревог у ;тебя, ни опасений...
Игорь тихо кашлянул.
Сладко спится Надийке. Радостно у нее на душе...
Как вспыхнули ее глаза, когда Игоря решили послать1 на шесть месяцев в научно-исследовательский институт, а Татьяна написала, что она отдаст им на это время свою
комнату,— значит, можно ехать всей семьей,— как вспыхнули тогда глаза Надийки, так и не потухают вот уже столько дней!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49