ни одного извозчика на мостовой, лишь одинокие прохожие на тротуарах.
Как только колонна вышла на площадь, из боковых улиц, из всех дворов вдруг вырвалась конная полиция, карьером врезалась в студенческие ряды. И засвистели над головами нагайки со свинчатками. А из подъездов высыпали полицейские и вместе с «одинокими прохожими» перекрыли все выходы с площади.
Федя шел во главе группы курсисток. Справа распахнулись ворота, оттуда на девушек ринулся отряд всадников. Какая-то сила бросила Федю навстречу коням. Он схватил ближайшего под уздцы. Высоко над его головой взметнулась нагайка...
Вот и все, что ему запомнилось.
Очнулся Федя поздно вечером в тихой больничной палате. А каким образом он туда попал, это ему неизвестно и поныне.
Отец его тут ни при чем. Что их сын в больнице, родители узнали на рассвете следующего дня. Кто-то постучал к ним. До того, как открыли двери, стучавший сказал, что с Федей ничего страшного не случилось и не случится, и исчез.
Не знали о злоключениях Феди и однокурсники. На демонстрацию он шел не с ними. Ни в чем не признались и курсистки: с таким удивлением смотрели на своего недавнего вожака, когда он спрашивал их о недавних событиях. Приходилось верить, что они не знают обо всем, что с ним было. Только одна из них сказала: «Очевидно, коллега, вы в сорочке родились».
Почти месяц он пролежал в больнице, у него был перелом ключицы, а через всю спину шла рваная рана: с большим знанием дела орудовал полицейский своей свинчаткой. А когда Федю выписывали, кто-то вручил ему свидетельство, в котором «надлежащими подписями и приложением казенной печати» подтверждалось: господин Шостенко Ф. И. действительно является жертвой крушения поезда.
Пока Федя выздоравливал, на одном только медицинском факультете свыше двадцати студентов за участие в демонстрации были отданы в солдаты. Исчез кое-кто и с Высших женских курсов.
Женя вдруг выпрямилась. Ей показалось: рядом кто- то стоит. В двух шагах от нее белел врачебный халат — до того короткий, что не прикрыл чьих-то колен. Над халатом Женя увидела врачебную шапочку — она держалась на самой макушке лохматой головы. Словом, перед девушкой возвышался худой и длинный Вадик Ковали- шин. Склонив голову набок, он смотрел на нее с таким выражением, с каким дошкольники разглядывают витрины игрушечных магазинов.
Женя чуть не рассмеялась.
Несколько минут назад Друзь величал его Вадимом Григорьевичем и прочил Жене в женихи. Ну и жених! Недаром медсестры и санитарки прозвали его Колокольней за рост и за любовь к собиранию и распространению всяческой информации.
Ковалишин осторожно кашлянул.
— Я вижу, у вас тут... гм... все в порядке,— переступив с ноги на ногу, заговорил он.— Для чего же меня...— Конец фразы застрял у него в горле.
Двадцать пять лет прожил Колокольня, то бишь Вадим Григорьевич Ковалишин. Полгода уже работает в
клинике научно-исследовательского института. Одевается весьма стильно. Шевелюра густая, темно-рыжая, мало знакомая с расческой. А глаза — синие-синие, как у новорожденного, и на носу веснушки. С таким парнем можно прогуляться по парковой аллее, пойти в кино или на танцевальную площадку. И субординатор он как будто не безнадежный. Не только Друзь, но и заведующий отделением относятся к нему благосклонно.
Но вести себя как подобает — он же будущий исследователь!— Колокольня не научился. У него такие наивные глаза — сразу видно, что творится в глубинах его души. Впрочем, особых глубин у Вадика, кроме его руководителя, никто не замечал: даже крохотной тайне в нем негде спрятаться.
«За тем, чем Вадик кажется, вы сумели разглядеть, какой он в самом деле...»
Вспомнив это, Женя еще крепче сжала губы, чтобы не фыркнуть. Не может быть, чтобы Сергей Антонович сказал это серьезно.
Не дождавшись ответа, Ковалишин безнадежно спросил:
— Оказывается, я вам... то есть я здесь не нужен?
Почтительно, как и полагается дисциплинированной
медсестре, Женя ответила:
— Вы, Вадим Григорьевич, на редкость наблюдательны. К вашим словам мне нечего добавить. ,
Грудной ребенок сообразил бы, что над ним смеются, А Вадик попытался уточнить:
— Но больной... Черепашка...
— Василь Максимович Че-ре-маш-ко,— тоном Друзя поправила Женя.— Сейчас он спит. И если вы его не разбудите, будет спать до утра.
— Та-ак...
Ковалишин произнес это весьма глубокомысленно. Но так как Женя на это не отозвалась, он удрученно переступил с ноги на ногу.
— Ничего не понимаю... Мне позвонила Мария Степановна, сказала, что сюда привезли тяжело раненную женщину... Знаете, кого?
Женя промолчала.
— Новую артистку Театра имени Коцюбинского,-— торжественно закончил Ковалишин,
— Хорунжую? — испуганно переспросила Женя.
Она трижды ходила смотреть игру этой совсем юной
актрисы — слишком много говорили о ней в городе. Прошлой весной Хорунжая окончила театральный институт, а уже играет главные роли, да еще в таком прославленном театре! Один раз Женя видела ее в «Гамлете» и дважды в пьесе «В добрый час». Какая замечательная артистка! Какая трогательная Офелия! Какая чудесная Маша! В городе, говорят, не осталось человека комсомольского возраста, который не побывал бы на этих спектаклях.
— Марину Эрастовну Хорунжую,— подтвердил Вадик.— Привезли ее к нам с двумя ранами. Одна резаная— на левом запястье, вторая колотая, нанесенная, очевидно, финкой,— в правом подреберье. Первая как будто не очень опасная: два-три шва после обычной обработки— и все. С такой раной даже вы моментально справились бы. Вторая...— Он посмотрел на часы и покачал головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49