Юлиан принимал участие в любительских спектаклях и в университете. Но если в гимназии это было забавой, то уже на первом курсе превратилось в увлечение: лекции, практические занятия все чаще отодвигались на задний план. В свободные от спектаклей и репетиций вечера Юлиан стал пропадать на галерке городского театра. А на втором курсе увлечение переросло в пылкую страсть.
Полулекарского экзамена1 Юлиан уже не сдавал. Весной, поссорившись с родителями, отказавшись от их помощи, он отправился в Москву, в какое-то театральное училище.
В то время на медицинском факультете университета существовал такой экзамен при переходе со второго курса на третий* Он давал право на звание фельдшера.
Из кабинета донеслись три протяжных удара.
Некоторое время Федор Ипполитович мысленно подбирал крепкие выражения, чтобы с их помощью унять раздражение. Неужели еще целых четыре часа придется лежать в темноте? Неужели все двести сорок минут он снова будет перетряхивать то, о чем сказал... и, должно быть, никогда теперь не скажет дочери?..
Почему чуть ли не в каждую бессонную ночь профессор Шостенко вспоминает далекое прошлое, хотя ничего в нем не потерял?
Конечно, жизнь профессора Шостенко по сравнению с жизнью Юлиана протекала куда прозаичнее: ни взлетов, ни падений.
Без диковинных случайностей, правда, не обошлось.
Было это на четвертом курсе. Шел второй год первой мировой войны.
Однажды профессор Дмитрий Кириллович Шанин, выдающийся хирург (его именем теперь называется одна из улиц города), понаблюдав, как студент Шостенко в университетской клинике, превращенной в военный госпиталь, обращается с раненым, у которого осколком раздроблена бедренная кость, сказал:
— Вы, коллега, станете искусным хирургом... если пожелаете этого всей душой.
Федя не сразу понял, о чем идет речь. Он полагал, что его обхождение с больным — полный тонкого юмора шарж на Дмитрия Кирилловича. Но, по-видимому, юмор этот был так тонок, что ни однокурсники, ни профессор его не заметили. Студенты даже позавидовали своему коллеге, так как Дмитрий Кириллович на похвалу был скупее Гарпагона. Особенно досадным для них казалось то, что стремлением, о котором упомянул старый профессор, Шостенко себя не обременял.
Как безоглядно, хоть и бессознательно, Федя верил тогда в свою счастливую звезду! Не в какие-то там однобокие способности, о которых вдруг заговорил Шанин, а в то, что его интеллект будет гармонично и неустанно развиваться, что из него выйдет порядочный человек и неплохой врач. Очень легко все ему давалось.
То, чего рядовой студент добивался упорной зубрежкой, бессонными ночами перед экзаменами, Федя схватывал на лету.
Марксистских кружков, всяческих партийных групп в университете Федя сторонился, хотя и считал, что самодержавие давно отживший государственный строй, оно само собой вскоре рухнет. Так что вместо сидения по вечерам над толстыми томами «Капитала» или участия в бесконечных спорах между кадетами, эсерами, большевиками, меньшевиками, национальными демократами, социалистами-федералистами, анархистами и тому подобными— их названия и программы лишь ты, господи, знаешь,— не лучше ли добросовестно учиться? Пользы от этого будет больше.
Однако в то лето, когда Федя перешел на третий курс, началась первая мировая война. Правда, будущий врач не поддался ура-патриотическому угару, хотя и считал, что сербский студент Принцип, выстрел которого в Сараеве стал поводом к войне, герой. И чем больше поражений терпело бездарно руководимое «богом хранимое воинство российское», тем яснее становилось даже далеким от политики студентам, что для «августейшего» и тех, на кого опирается его трон, война не несчастье, а отчаянная игра ва-банк, авантюра, за которую самодержец и его окружение с легким сердцем расплачиваются последними грошами и без того ограбленного народа, а также его голодом, кровью, миллионами жизней. Равнодушие таких, как Федя, к политике отступало перед сознанием, что сидеть сложа руки — позорно.
«Капитал» Федя так и не прочитал. Зато на дне ящика его письменного стола появилось немало брошюрок, неизвестно где изданных и зачитанных до дыр. Таково было его знакомство, далеко, правда, не полное, с философией Маркса.
Осенью шестнадцатого года в университете стало известно, что рабочие двух самых больших заводов города и железнодорожники хотят знать, поддержит ли их студенчество, если они выйдут на улицы с лозунгами против войны и самодержавия, с требованием накормить детей и жен тех, кто вот уже третий год гниет в окопах.
Зашумели по поводу этого факультетские, а затем и университетские сходки!
Пятикурсник Шостенко как-то не сообразил тогда, что за участие в антиправительственной демонстрации на него могут надеть солдатскую шинель и отправить на передовые позиции.
На факультетской, а потом на общеуниверситетской сходке Федя впервые продемонстрировал свои ораторские способности. Он заявил, что не только студенты университета должны выйти на улицы, что это должны сделать также студенты технологического, ветеринарного, коммерческого институтов и слушательницы высших женских курсов. Славы Цицерона он не стяжал. Но его ввели в состав делегации, которая должна была распропагандировать курсисток.
В колонне, двинувшейся из университетского двора, было до полутысячи студентов и курсисток. Над улицей, которая после девятьсот пятого года не слышала революционных песен, разнеслась «Варшавянка»...
На площадь перед городской думой колонна пришла своевременно. Но никто не обратил внимания на необычайное безлюдие на этой площади:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49