...И ничего, в сущности, не внесло в его жизнь возвращение в родной город Юлиана Струмилло осенью двадцать пятого года. Порой даже кажется: если бы не было трогательных воспоминаний о гимназических годах, не воскресла бы старая дружба! У каждого теперь своя жизнь, свои мечты, их орбиты нигде и никогда не пересекутся...
Федор Ипполитович еще раз сладко зевнул. И не заметил, как оборвались воспоминания, не услышал, как двухсотлетний раритет прозвонил половину пятого...
Когда Друзь снял с себя марлевую маску, часы показывали без четверти пять. Около трех часов продержал он раненую на операционном столе.
Не легко далась ему эта операция еще и потому, что мысли то и дело возвращались к больному, руки которого напоминали ему отца.
Как он чувствует себя сейчас?
Не стало ли ему хуже?
Какая именно инфекция или интоксикация вызвала у Черемашко острую сосудистую недостаточность?
Что скажет он об этом больном на утренней пятиминутке?
И не лучше ли было вызвать сюда не Вадика, а Танцюру? Ведь моложе Вадика и Жени в клинике никого нет!
А пятиминутка — это лишь начало. А как развернутся события дальше? Прочел ли Федор Ипполитович принесенную дочерью статью? Какое завтра будет у него настроение? От этого многое зависит...
Кроме того, завтра приедет Игорь... Появление сына вряд ли доставит радость научному руководителю института...
* А вот Друзю не терпится увидеть друга студенческих лет.
По-видимому, сюда он придет лишь послезавтра: завтра будет устраиваться. А удастся ли Друзю пойти к
Татьяне Федоровне, это зависит от Василя Максимовича. И от того, хватит ли сил у Друзя после сегодняшней ночи, после завтрашних споров, после операции...
Чем больше Друзь думал о Черемашко, тем яснее ему становилось: с операции, собственно, все и начнется. Делать эту операцию должен только Федор Ипполитович, никто другой помочь Василю Максимовичу не сможет. Но как добиться этого?
Посторонние мысли не помешали Друзю как следует обработать рану. Возможно, артистке пришлось полежать на операционном столе дольше, чем полагается. Зато ее печень скорее забудет о сегодняшнем происшествии.
Пожалуй, завтра во второй половине дня можно дать возможность милиции, которая так горячо стремится найти преступников, побеседовать с Хорунжей. А через три недели Друзь увидит Марину Эрастовну (кажется, так ее зовут) на сцене, узнает, действительно ли она так талантлива, как об этом говорят...
Поместят ее, наверно, в семнадцатую, где хозяйничает Гришко Фармагей — однокашник Друзя и, как кое-кто сплетничает, доверенное лицо Самойла Евсеевича в женском отделении. Гришко думает не столько о больных, сколько о судьбе своей второй диссертации. Ничего, Друзь об артистке и там позаботится. На операционном столе она держалась геройски. Друзь причинил ей столько боли, а она хотя бы раз застонала.
После операции Друзь позволил себе всмотреться в Марину Эрастовну.
С театральной сцены, с киноэкранов артистки почти всегда кажутся красивыми. Даже когда им приходится играть уродов. А перед Друзем обыкновенная молодая женщина, хоть и можно подумать, что ей под сорок,— так она измучена. Завитые волосы. Чуть подправленные пинцетом брови. Тонкий и острый, никак не классический нос. Мягкий подбородок. Разве такие приметы запомнишь? Когда раненая немного отдышалась, Друзь сказал ей: — Теперь как следует отдохните в нашем санатории. Глаза у Хорунжей были карие. Из тех, которые воспевает Козловский: «Светите в душу, как две звезды». Правда, сейчас они бесконечно усталые. Но не страдальческие.
Друзь услышал:
— Спасибо, доктор... Представьте себе, боли не было, будто все время ездил по мне взад и вперед паровоз.
акая страшная тяжесть.
— Все уже позади.
Уголки губ у Хорунжей вздрогнули.
— Не знаю, как выгляжу я. Но вы... Словно вас, а не меня, целую ночь потрошили.
Без этого Друзь, возможно, не вспомнил бы о себе. А после ее слов он поспешно схватил свою приставленную к столу палку и всей тяжестью оперся на нее. Но присесть разрешил себе, лишь когда санитар повез раненую в женское отделение. Проводил ее до дверей, пожелал спокойной ночи.
Вот теперь можно дать отдых онемевшим ногам, привести в порядок мысли...
Не успел Друзь подпереть палкой подбородок, как дверь шумно распахнулась. Однако Вадик в операционную не вошел, а замер на пороге с таким выражением, словно через минуту начнется всемирный потоп.
Друзь в испуге вскочил.
— Что с Черемашко?
Ковалишин отозвался не сразу. Сообразить, что его появление даже для такого сухаря, как Друзь, может иметь только одно значение, и откашляться — на это ему понадобилось немало времени.
Заговорил Вадик солидно, как и полагается медику:
— С Черемашко ничего непредвиденного не произошло.
— Ему хуже?
— Парез кишечника, осложненный острой сосудистой недостаточностью,— Вадик был преисполнен уважения к произносимым им словам,— с этим можно всего ожидать. Но в данную минуту ему уже ничто не угрожает. Только на чужой крови он долго не продержится.
Палка в руках Друзя отяжелела. Обычная сдержанность покинула его. г
— Так какого же дьявола, скажите на милость...— яростно зашептал он, но оглянулся на Веру Михайловну (она приводила в порядок свое хозяйство после операции) и замолчал.
— Прошу вас выслушать,— с видом оскорбленного
достоинства сказал Вадик.— Я допустил досадную ошибку в разговоре с вашим новым больным. И считаю, что о моей опрометчивости вы должны знать до того, как увидите его снова. Ошибка моя из тех, которые приходится исправлять более авторитетным товарищам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49