На это они мастера, милиционеры: куда нужно, опаздывают, когда не нужно, задерживают. А бандиты тем временем — ищи ветра в поле.
Трудно было удержаться от улыбки, а еще труднее поверить в искренность гражданских чувств Вадика слишком торжественно он о них заявлял.
Заметив улыбку Жени, молодой врач сник и спрятал кулаки под стол. Но прервать свою речь не смог:
— Я возмущен до глубины души. Не только милиционером. Сегодня днем я, например, поспорил со своим напарником Танцюрой о нашем институте, его корифеях. И о нашем патроне... Я твердо верю, что время, когда в нашей стране будут выздоравливать решительно все больные, вот-вот наступит. Верю, несмотря на весь мой скептицизм. Вы, я, мы — молодежь — непременно этого добьемся.
Он снова положил было Свои кулаки на столик, но под взглядом Жени зажал их между коленями.
— Сегодня мне не дают покоя тревожные мысли. Вероятно, они и вас одолевают. Нет, не старайтесь убеждать меня в противном. Наш институт в настоящее время не имеет права называться научно-исследовательским. Наша клиника ничем не отличается от обыкновенной больницы.
Руки Вадика дернулись, порываясь к широкому жесту. Но он зажал их коленями покрепче.
— Вы, Женя, работаете здесь пятый месяц. Под непосредственным руководством Самойла Евсеевича трудитесь. Вам очень повезло: ваш шеф — человек с живой душой. У него уйма теоретических замыслов. Но он связан по рукам и ногам. Он в тени нашего главного светила. А это светило уже начало покрываться пеплом... Я пришел сюда летом. Первые три месяца мне казалось, что я в стране чудес. А затем у меня появилось ощущение, что я пассажир-неудачник. Довез меня поезд до какого- то глухого полустанка, остановился — и ни с места... И неизвестно, пойдет ли он дальше. Поделился я этим с Танцюрой, а он хохочет. А ведь неглупый парень...
Некоторое время Ковалишин печально всматривался в свои зажатые меж коленями руки. И затем он снова заговорил:
— Вы только подумайте, Женя! Идет вторая половина двадцатого века. Хирургия проникла в грудную клетку. Хирургический нож рассекает недавно считавшиеся неприкосновенными ткани сердца. Все чаще проводятся операции под гипотермией... А мы — как лисица перед виноградом. Танцюра это понимает. И вы, Женя, это видите. Намеки на такие же ощущения я слышал и от Самойла Евсеевича... Всем,— а нам, молодежи, прежде всего,— жизнь наступает на пятки. А мы лишь слюнки глотаем да глазами хлопаем.—Одна из его рук вырвалась, рубанула было воздух, но Вадик сразу обуздал ее.— А почему? Да потому, что в этом институте только один человек имеет право называться новатором — Шостенко. Остальные — обслуживающий его персонал: совершенствуют открытое им, обеспечивают ему следующий шаг вперед. Вернее, обеспечивали... Я здесь полгода, Танцюра — полтора. Но ни я, ни он ни одного нового слова от нашего высокого шефа не услышали. Возможно, Федору Ипполитовичу необходимо отдохнуть. Но почему, если он сам себе предоставил отпуск, должны загорать и мы? Поневоле начнешь думать: не последовать ли примеру профессорского сына, не направиться ли куда-нибудь на Курилы, крабами питаться? Да возьмите наш случай: не вы мне помогаете, а я вызван, чтобы у вас чего не случилось. Разве не смешно? А мой ординатор, несмотря на все свои способности, считает это в порядке вещей.
От всего услышанного Жене было ни холодно ни жарко. И нисколько не тронуло ее стремление Колокольни во что бы то ни стало привлечь ее внимание к собственной персоне.
Женя встала. *
— Извините, мне надо взглянуть на Черемашко.
Поднялся было и Ковалишин. Но так неловко,— если
бы Женя не подхватила, он повалил бы свой стул.
— Вы правы, пора и мне с ним познакомиться...
Женя поставила его стул на место.
— Сидите. С вашей ловкостью вы всю палату разбудите.
Растерявшийся Вадик прирос к полу.
Ну и помощничек у Сергея Антоновича!
Медицинские сестры, случается, тоже критикуют начальство. И о Федоре Ипполитовиче такое, бывает, скажут— самим жутко. А о других — чего только в злую минуту не брякнешь. А уж с вашей долговязой фигуры, Вадим Григорьевич, лишь пух и перья летят, когда попадаете вы нам на зубок! Только мы отведем душу, и снова все в порядке. А вы? Чем же вы, врач, лучше нас?
В палату Женя не вошла, а влетела.
У койки Черемашко сидела тетя Тося.
Мгновенно все постороннее отпрянуло. Женя схватила няню за плечо.
— Что с ним?
Тетя Тося приложила палец к губам.
— Мне показалось, будто он застонал. Посижу возле него на всякий случай.
Из палаты Женя вышла не сразу. Уж очень надоела ей болтливость Ковалишина. А догадаться, что он здесь никому не нужен,— на это ему нужна не одна минута.
Но Вадик не догадался и не исчез. Он стоял в той позе, в какой оставила его Женя, и пялил свои младенчески синие глаза на двери четвертой палаты. И как только Женя села, он проникновенно заговорил:
— Ни о чем не спрашиваю. Все идет как нельзя лучше— это написано на вашем лице.
Он снова уселся на своем стуле. Затем, набрав полную грудь воздуха, многозначительно спросил:
— Женя! Хотите узнать мою самую заветную мечту?
Вот оно что: предшествующие разглагольствования
Вадика — всего „лишь увертюра к признанию. Нашел время и место... Конечно, законы для таких, как Колокольня, не писаны...
Нет, не затрепетало девичье сердце: слишком часто и слишком много приходится Жене выслушивать их, подобные признания... Пусть только попробует! И Женя так взглянула на Ковалишина — самая лютая ведьма не смогла бы злее...
Тот ничего не заметил: уставился во что-то над головой девушки и медленно продолжал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49