Свою, с позволения сказать, речь директор закончит примерно так:
— Что же изменилось у нас за этот год? О каком успехе мы можем доложить министерству?.. Даже признаков успеха незаметно. В этом причина задержек в финансировании строительства и в выполнении наших заявок на современную аппаратуру...
С подобными речами Андрей Петрович выступает по крайней мере раз в месяц. Только в январе он сдержался. Такова, черт возьми, его принципиальность.
Но ведь все это самая низкопробная демагогия! Отвечать на нее ниже достоинства Федора Ипполитовича!
Не стал Шостенко препираться и вчера. Не попрощавшись, он вышел цз машины.
...Вчера Федора Ипполитовича постигла еще одна неприятность. Не очень, правда, чувствительная. Но весь вечер ему казалось, будто он слушает плохую музыку на расстроенном рояле.
Думая, что муж оставил ее одну до понедельника, Ольга созвала в субботний вечер своих приятельниц, до полуночи угощала их чаем.
Федор Ипполитович мог бы посвятить этот вечер тому, что не один день ожидало его в кабинете. Кипы новых книг и стопы рукописей никогда не исчезают с его стола, а в последнее время число их все растет и растет. Ни жена, ни гостьи не были бы на него в претензии. Но после неудачи с охотой и схватки с директором почему бы не посидеть в обществе бывших красавиц? Пусть вспомнят времена, когда каждая из них чувствовала себя молодой... И позавидуют ему. Для них уже все в прошлом. А вот на Федора Ипполитовича и теперь порой и моложавые представительницы прекрасного пола посматривают с куда большим интересом, чем он на них.
Роль гостеприимного хозяина и дамского угодника Федору Ипполитовичу привычна: он быстро передавал стаканы с чаем, не позволял умолкать беседе, убедительно доказывал, что последние тридцать и даже сорок лет на его собеседницах никак не сказались. И хотя приятельницы Ольги давно примирились с тем, что их жизнь принадлежит детям и внукам, на какое-то время они как бы помолодели.
Горечь от того, что не придется завтра побродить по запаринским окрестностям, рассеялась.
В конце концов, разве в Запарино ездишь для того, чтобы подстрелить зайца или там лисицу? Зайчатину Федор Ипполитович никогда не любил. А что касается лисиц, то прекрасная половина рода человеческого интересуется теперь не рыжими, а серебристыми и черно-бурыми мехами.
Целый день, ни разу не присев, не замечая мороза, с рассвета до сумерек бродить по колено в снегу, проголодаться так, что начинаешь пламенно мечтать о черствой корке хлеба, а вечером возвратиться к запаринскому приятелю, одним духом опрокинуть большущую рюмку водки, почувствовать, как по всему телу разливается, даже йод ногти заходит, тепло, наесться до отвала и не вспомнить, что человеку твоего возраста такой ужин
вреден, а уснуть так крепко, как никогда и в юности не спал,— словом, забыть, что тебе шестьдесят третий...
Вот зачем ездишь на охоту!
Ну, а -посидеть час-другой в обществе тех, с кем проходила твоя молодость, ухаживать за каждой, вызывая порой на лицах кокетливые улыбки,— от этого тоже появляется чувство, что есть еще порох в пороховницах, что больше, чем у твоих ровесниц, сохранилось в тебе от прошлого...
Но ненадолго хватило бодрости у Федора Ипполитовича.
До полуночи просидеть со старухами, которых ты помнишь юными,— какой горький остается после этого осадок!
Юность...
О тех, кого ты знал в ту пору, с кем дружил, помнишь всю жизнь. И, встретившись с ними теперь, стараешься не замечать морщин, седых волос, угасших глаз, заставляешь себя не думать, что и ты не лучше их. Но, пробыв с ними слишком долго, перестаешь верить, что вот те серые щеки когда-то вспыхивали ярким румянцем, что из тех вон выцветших глаз струилось веселое лукавство, что стройной, как тополек, была сгорбленная твоя визави, а старую ведьму, шамканье которой ты едва разбираешь, ты когда-то готов был слушать и слушать, потому что ее щебетанье было для тебя музыкой.
Тебя охватывает горькое сомнение: да такой ли ты, каким себе кажешься?
Пусть руки твои во время операции еще ни разу не ошиблись, не задрожали. Пусть год от года крепнет в тебе уверенность, что старым ты себя не почувствуешь. Пусть сохранил ты военную выправку и уменье командовать...
Но морщины бороздят и твое лицо. Из-под насупленных бровей смотрят невеселые глаза. Слишком много ворчливых ноток слышится в твоем голосе. Две глубокие залысины врезались в поредевшую твою шевелюру.
И все чаще напоминает о себе сердце.
Разве можно припомнить, сколько раз на протяжении тридцати девяти лет беспрерывной работы твой скальпель рассекал живое тело? Счет давно идет на пятизначные числа. И всякий раз ты боролся не только со смертью, но и с самим собой. Ни на мгновенье не забывал, какую возложил на себя ответственность; Всегда перед тобой лежал человек, для которого ты — последняя надежда, и от того, веришь ли ты в себя, не вздрогнет ли неожиданно твоя рука, не затуманятся ли глаза, зависела его жизнь. Но ведь и ты человек! И тебя, как и лежащего на операционном столе, обступают и жалость, и волнение, и тревога, и обыкновенный страх.
Но ни разу ты не утратил веры в себя, всякий раз твоя рука была твердой, глаза — зоркими.
Смерть, к сожалению, не всегда отступала перед тобой. Случалось, и ты вынужден был признавать свое бессилие. Тогда тебя охватывало отчаяние. Не раз ты готов был проклясть минуту, когда решил стать хирургом. И вообще не было у тебя ни единой, даже самой успешной, операции, после которой ты не ощущал бы в своем сердце нового шрама. Оно сполна расплачивалось и расплачивается и за твои поражения, и за твои победы, и за твои радости, и за твою боль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49