..
— К кому ты сватался, кто тебе отказал? Есть ли у нас в городе такой человек?
— Как тебе сказать, хаджи!.. Молва обо мне худая: и охотник-де я, и развратник, и кутила, и картежник... выходит, вроде самый никудышный в городе человек среди торговцев и мастеров!.. Так как же я могу к кому-нибудь посвататься, если наверняка знаю, что мне девушку не отдадут?
— А почему не попросишь достойного, уважаемого человека?.. У отца твоего друзей было не перечесть, а ты ворон ловишь, губишь свою молодость с деревенскими девками!.. Мы ведь с твоим отцом жили как братья. Вот и пришел бы ко мне, попросил бы меня, значит, сосватать тебе какую купеческую дочку... Так не пришел же!..
— Не пришел,— отозвался Мане, протягивая Замфиру починенный мундштук.
— У меня, Мане, нет сына. Отец твой Джорджия мне тебя завещал,— знает об этом один бог да черная земля Горицы, что покрыла твоего отца. Отныне чорбаджи или хаджи меня не величай, зови отцом... Отец я тебе, потому что ты мне завещан... Если хочешь жениться, только скажи... Понятно? — заканчивает старый Замфир, прощаясь с Мане, а тот, тронутый до глубины души, целует ему руку...
* * *
Вернувшись домой, старый Замфир рассказал жене об этом разговоре, не скрыл и того, что Мане, надо надеяться, его понял и завтра или послезавтра дело наконец разрешится. А о том, что Ташана не стала делать из этого тайны для дочери, полагаю, и говорить не приходится.
Полные надежды, они, каждый день ждали, что вот-вот появится сват. Однако надежды их не сбывались. Прошла неделя, а от Мане не было ни слуху ни духу. И это несмотря на то, что Замфир через надежного человека передал, что в день обручения даст в приданое Зоне пятьсот дукатов.
Мане был счастлив и доволен разговором со старым Замфиром, он все отлично понял и все-таки не сделал ни шага навстречу желаниям хаджи. Он хорошо знал старого деспота, знал, что у себя в доме он владыка, как скажет, так тому и быть, а что прикажет — будет выполнено. Но он ничего не хотел получать насильно. Его не интересовало, что о нем думают и как к нему относятся родители девушки,— его волновало и мучило, что думает и говорит о нем сама Зона — и за спиной и в глаза. И он вовсе не хотел, чтобы она вышла за него, боясь отца, как послушная дочь, запуганная, по принуждению. Потому Мане и проявил холодность, сдержанность и не давал ответа.
Это сильно подействовало на всех обитателей дома хаджи Замфира, особенно на Зону. Она казалась совсем убитой: неизменно грустная, хмурая и красивая, точно наступающая осень. Как пожелтелые листья, сорвавшиеся с веток, опадали одна за другой ее надежды. Зону охватило тяжелое, горькое раскаяние. Нагоняла тоску и тихая осенняя погода...
«Ах, какой я могла быть счастливой!» — думала девушка. Сидя на усыпанной осенними листьями веранде, она обрывала лепестки поздних хризантем и тихо пела:
Во саду гиацинт красовался,— На него глядеть не глядела; Над цветком соловей заливался,— А я слушать его не хотела...
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
В ней рассказывается, как все получилось — ну точно как в
известной песенке, от слова до слова: «Я упрашивал девицу,
заклинал ее как бога,— прошло время, и девица заклинать
меня готова»
Евда, еще молодая и красивая, была женщиной старого закала (как сказали бы в тех краях: «старозаветная»), серьезная и полная достоинства. Мане, ее сын, очень ее уважал, беспрекословно слушался и относился к ней с необычайной нежностью. И, может быть, поэтому далеко не всем с ней делился. Так было и в этот раз. О том, что знала тетка Дока, Евда не имела никакого понятия, потому что Мане не хотел, а никто другой не смел ничего ей об этом сказать. И хотя до Евды дошли кой-какие слухи о Зонином бегстве или похищении, Мане никто при ней не поминал, а ко всей этой истории она относилась с недоверием. Евда знала, что Зона порядочная девушка, считала, что разговоры о ней — гнусные сплетни бездельников, и потому в одно ухо их впускала, в другое выпускала, тут же о них забывая.
Вот почему она очень удивилась, когда на воздвиженье к ней подошла Зона и начала жаловаться. Евда вышла из церкви немного посидеть на паперти и увидела, что ее там поджидает Зона. Девушка ускользнула от родителей, чтобы с ней встретиться. Поцеловав ей руку и отозвав в сторонку, в церковный сад, в беседку, обвитую виноградом, Зона излила ей душу. Рассказала все, как есть. Прерывающимся от плача голосом призналась, что и сама во многом виновата, любила Мане, хотела за него выйти, но все испортили тетки... И все же она не заслуживает того, что на нее обрушилось, да и Мане виноват еще больше: это он пустил слух — не кто иной, как он,— грозился и выполнил свою угрозу. Загубил ее, сделал посмешищем в глазах людей! И Зона разрыдалась.
Евда поначалу искренне защищала сына, от души веря в его невиновность, но, когда Зона упомянула, что в деле была замешана Дока, Евде все стало ясно, и она поняла, что все так и было, как рассказывает Зона, она пообещала девушке повлиять на сына и выразила надежду, что сын ее послушает и Зоне не придется долго плакать...
По дороге домой Евда была грустна и задумчива. Она с горечью размышляла о рассказе Зоны. Рыдания несчастной девушки, точно похоронный звон, неотвязно звучали в ушах, а последние слова Зоны, которые она сказала при расставании, целуя ей руку: «Тетушка Евда, или ты этой осенью станешь мне матушкой, или к весне будет ею могилка да зеленая травушка!» — никак не выходили из головы. Теперь Евде все было ясно. Она поверила исповеди несчастной девушки, поверила так, словно своими глазами все видела, своими ушами все слышала. Она поняла, почему у Мане веселое настроение, вспомнила и покойного мужа Джорджию, отца Мане, который всегда был готов на такие проделки, а Мане — вылитый отец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50