Однако и у Манчи была своя гордость, были и свои выработанные приемы, своя, так сказать, тактика. Непрестанно думая о Зоне, он, естественно, хотел ее видеть, и еще естественней, что его зоркий глаз замечал девушку издалека. Мане уже наперечет знал все ее цветастые платья. Видел он ее всегда, но далеко не всегда на нее смотрел. Разок взглянет, а пять раз пройдет мимо, будто и нет ее на свете. То глаз отвести не может, а то окинет равнодушным скучающим взглядом, словно покосившийся фонарный столб, а не стройную красавицу Зону хаджи Замфирову!.. И это очень ее сердило, задевало гордость. Она уже привыкла, что все при виде ее столбенеют, разевают рты и с какой-то затаенной страстью и восхищением пялят на нее глаза. Манча был исключением. Хотя и он сох по ней, да еще как, но — упрямец! — делал все, чтобы никто этого не заметил! Сколько раз, когда Зона проходила с кем-нибудь из теток мимо его мастерской, он, увидев ее и зная примерно, куда они идут и по каким улицам будут возвращаться, вскакивал, бросал работу и мастерскую на подмастерья и ученика, буркнув им: «Сейчас приду!» — и кидался со всех ног наперерез им, чтобы только еще раз ее увидеть! А встретившись, прикидывался, будто и не видит ее, и торопливо проходил мимо, словно у него дел невпроворот!..
Или, бывало, сидит работает в мастерской. Заказов навалило, как никогда. Весь уйдет в работу, до того увлечется, что, кажется, и про обед не вспомнит, и вдруг, позабывшись, тихонько запоет:
Вечерком видал я, Зона, тебя во садочке, Во садочке, где ты, Зона, переодевалась; Одевалась, леле, Зона, в шелковы одежды, В шелковы одежды, Зона, с антерией новой — Гей, с той ли с антерией, золотом расшитой!
Вскочит ни с того ни с сего, бросит лавку на подмастерья и ученика и бежит домой как на пожар. Немного погодя вылетает из дома в другом, опять же праздничном, костюме, но не цвета спелой маслины, а из сизого сукна и тоже богато отороченном гайтаном. Пришло вдруг в голову человеку переодеться; расфуфырится, как в первый день христова воскресенья, и пойдет бродить по переулкам, и уж, конечно, не минует Зонину улицу. Идет, насвистывает, торопится, словно получил заказ на серебряный полиелей и надо поскорей в мастерскую, вот он и сокращает путь переулками. Однако в мастерскую не идет — колесит этаким чертом по городу, сдвинув набекрень феску, так что кисточка бьет по плечу. Идет, куда ноги несут, и, только очутившись на Пашином болоте, где лягушки, его единственные обитатели, испуганные нарушением тишины, как по команде густыми рядами сиганут головой вниз в мутную воду, Мане вздрогнет, поглядит вокруг себя, словно спрашивает: как я сюда попал?
Такое с Мане бывало частенько. Но признаться в том, что все это он вытворяет из-за Зоны Замфировой, он не признался бы даже под страхом смерти — не зря же его прозвали Ухарем.
Лишь однажды, проходя мимо Зоны, какой-то черт дернул его оглянуться. Взгляды их встретились, девушка тоже оглянулась, но Мане простить себе не мог, что дал маху. Правда, он тут же исправил свою промашку, окликнув бедную девушку-соседку, а на Зону больше и не взглянул. Кокетливая надменная гордячка кусала от обиды губы при одной мысли, что Мане мог подумать, будто она оглянулась, чтобы взглянуть на него!..
ГЛАВА СЕДЬМАЯ,
в которой читатель познакомится с блестящим обществом
молодых людей обоего пола, собравшихся на танцы, и ему
представится также случай заглянуть немного в душу Зоны
Замфировой и узнать ее скрытые чувства
Так вот, сейчас, когда развивается наша повесть, Зона в свои шестнадцать лет уже совсем другая: это уже не долговязый подросток, что, тараща глаза, бродит по улицам и грызет кукурузные хлопья, извлекая их из широких карманов своих шальвар. Сейчас Зона выступает гордо, с достоинством и сознанием своего превосходства над подружками и своего дома над их домами... Сколько раз ей твердили, что здесь, в городе, подходящих для нее партий, можно сказать, почти нет. Поэтому Зона только кружила голову молодым людям, лишь бы насладиться своим триумфом.
Вращалась она в обществе родичей, теток по отцу и матери, в домах именитых купцов. К «плебеям» же ходила, а вернее, снисходила, редко. Впрочем, когда и ходила, вела себя кичливо, как дочь чорбаджи, и обычно в сопровождении своей служанки Васки. Процедит снисходительно какой-нибудь бедной девушке, частенько не помня даже, как ее зовут, два-три слова, и все. Являлась кое-когда и на танцы, но обязательно с подружкой и в сопровождении служанки. Словно бы ненароком она оказывалась там, куда приходил Мане, или, вернее, где он дольше всего оставался, потому что мастер имел обыкновение побывать за вечер в нескольких местах. Станет в сторонке, смотрит на танцующих и время от времени позевывает. Но украдкой следит взглядом за Мане, и так ей досадно, если он ее не замечает или ухЬдит плясать в другое место. Ее женская гордость бывала уязвлена до крайности.
Однажды, позабывшись, она вспылила так, что пришлось потом выслушать целую лекцию от своих теток и горько раскаиваться, что не смогла она сохранить должную дистанцию между собой и этой «шушерой».
Случилось это в воскресенье на масленую, когда всюду царит оживление, когда погожий день все живое выманивает на улицу — старших поболтать, молодых повеселиться, детей побегать; когда под деревьями у качелей все оживает, одни качаются, другие поют, третьи пляшут под игру цыган.
Собрался народ. Кого только тут нет: и ребятишки, и парни, и девушки со всех концов города — так глазами и играют. Пришел непременный участник сборищ, штабной писарь, унтер Перица по прозванию Красавчик Пе-рица — прозвали его так за белое лицо и две родинки на щеке, под правым усом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50