На другой день Ташана позвала Уранию и Калиопу, решившись еще один, последний раз попытать счастья
в домах Мане и Манулача. и попросила Уранию пойти к Мане, а Калиопу к Манулачу и потребовать у них прямого ответа — каковы их намерения насчет девушки, а там — будь что будет! Тетки ушли и вернулись с печальными вестями: в доме Мане Урании сказали, что подозревают Манулача, а Калиопе в доме Манулачей — что подозревают Мане...
* * *
Все это делалось если и не с одобрения, то, во всяком случае, с ведома хаджи Замфира. «Ах, будь сейчас доброе старое турецкое время,— вздыхал старый Замфир,— когда я после паши и владыки был первым человеком,— все шло бы по-другому». Но теперь кичливому и богатому хаджи ничего не осталось, кроме как, поборов свое самолюбие, постараться самому отыскать лекарство против этой беды и незадачи. И покуда малодушные женщины впадали в отчаяние, полагая, что все погибло, он, как человек сильный, уравновешенный и опытный, считал, что потеряно далеко не все. Рассчитывал же он на успех потому, что подготовил почву. Он хорошо говорил о Мане, расхваливал его на людях, называя отличным мастером, рассказывал, как они ладили с его отцом, ныне покойным Джорджией, и как друг другу помогали — он выручал Джорджию, когда тому грозила беда за перевоз контрабанды, а Джорджия раз защитил его от пьяных турецких солдат. Такие разговоры старый лис вел довольно долго и постарался, чтоб они дошли и до Мане. Мало того, не ограничиваясь одной похвалой, он проявил свое отношение и на деле, заказав Мане, через своего человека, серебряный оклад богородице, и щедро заплатил ему за работу.
Убедившись, что Мане все знает, и видя, что он начал ему кланяться, чорбаджи Замфир самолично, ничего, разумеется, никому не говоря, направился к Мане в мастерскую. Впрочем, когда он надел брюки цвета крыла лесной горлицы и взял дорогую эбеновую трость, которая придавала ему торжественный вид, домочадцы каким-то образом учуяли, что хозяин пошел по важному делу.
Хаджи Замфир неторопливо, с достоинством, выбирая, точно голубь, где стать, шел по базару. Его походка говорила о том, что человек просто хочет прогуляться в погожий сентябрьской день и полюбоваться красотой и пестротой торговых рядов, заваленных виноградом и перси-
ками. По дороге он то и дело останавливался перед молодайками, расспрашивал их, довольны ли они урожаем и какой ожидается сбор винограда в их селе.
— Ты из какого села, дочка? — останавливаясь, спрашивает Замфир девушку-крестьянку.
— Из Вртишты.
— Отца-то как звать?
— Стоянча... Топал Стоянча...
— Стоянча... Стоянча? — тщетно силится вспомнить хаджи Замфир.— А мать?.. Ее как звать?
— Бела! — отвечает девушка.
— Бела! Значит, Бела Стоянчина? И ты их дочка? — удивляется он, берет виноградную гроздь и отрывает виноградину.— Ой-ой-ой! Такая большая дочь у Белы! Знаю я Белу Стоянчину... Знаком я с твоей матерью! — говорит Замфир и, вглядываясь в лицо девушки, сравнивает, вероятно, ее черты с материнскими.— Знаком с ней, знаком! — повторяет Замфир.— И Топала Стоянчу, отца твоего, хорошо знаю! Твоя мать была славная женщина, хозяйка замечательная! А что, она и теперь так же отлично ткет, как в те времена? Превосходная была ткачиха... и ты такой будешь, вот... как... твоя мать! — говорит он и тихо вздыхает, думая о том, что все будет, как было раньше, только он никогда уже не будет прежним!..— Ну ладно,— говорит он,— кланяйся матери... Так и скажи: кланялся тебе хаджи Замфир... Знаю я ее, как не знать!.. Хорошая была поденщица... работала у меня на винограднике... Огонь была девушка... ловкая... и все пела. А как побежит — загляденье! Передай ей привет, дочка! Скажи: чорбаджи Замфир... у которого виноградники в Чурлине, велел кланяться...
Остановив еще кое-кого и поговорив об урожае, он подходит к мастерской Мане. Мане здоровается, он отвечает на ходу. Делает еще несколько шагов, потом вдруг останавливается, словно что-то вспомнив, поворачивается и входит в мастерскую, к великому удивлению Мане, который вскакивает со скамейки и стягивает с головы феску. Но Замфир только машет рукой и садится на стул.
— Не беспокойся!.. Сиди!.. Работай, а я маленько отдохну.
Мане надевает феску, смущенно откашливается и хватается за табакерку.
— Ну, Манча, как живешь? Как выручка, как торговля идет? — спрашивает Замфир после небольшой паузы, тоже скручивая себе цигарку.
— Так ведь день на день не приходится! — говорит Манча, смущенно передай перед собой на столе всякие предметы.
— Бывают же на свете чудеса! — начинает хаджи Замфир.— У человека куча ребят, все крепкие, здоровые, красивые... а самый младший — худосочный, желтый, никудышный, и отец его-то и любит больше всех прочих. Почему на свете так устроено, никто не знает!.. Вот и у меня так... Сейчас поймешь, почему я так долго об этом рассуждаю! Дома у меня добрая дюжина мундштуков, и все получше и подороже этого, но вот люблю я курить из него, а те лежат себе, хоть они и красивее и лучше! Ты мастер, в таких делах разбираешься... Ну, скажи, почему это?
— Хеее...— застенчиво тянет Мане, и голос его от неловкости становится все более тонким.— Бывает, человек пристрастится и к чему похуже... привычка.
— Именно! — подтверждает Замфир.— В самую точку попал!... Вот у меня мундштук... знаешь, с какого времени?! Эх, даже и не припомню!.. От отца достался, а он получил его в подарок давным-давно от владыки Мелентия, того самого Мелентия, которого во время греческого восстания турки повесили, собачья вера, тут, на Нишавском мосту... Может, потому мне так и приятно из него курить. Случайно позабуду его дома, мне и не курится, никакого удовольствия не получаю!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50