Деньги ведь! Не груши с дичка!..
Родители смотрят на него в полном умилении, и в их взглядах можно ясно прочесть, как благодарны они небу, что ниспослало им такого умного и бережливого сына. И если он еще, этак запыхавшись, примется бранить Ти-тинку и Пиргу за то, что разбазаривают добро по соседям, и еще добавит, что деньги сейчас в цене, отец просто млеет от блаженства.
— Сейчас деньги в цене! — повторит маленький Манулач.— Всюду оскудение!
Услыхав слово «оскудение», чорбаджи Йордан только хлопнет ошарашенно себя ладонью по колену, вытаращит глаза на сына и, не в силах сдержать свое отцовское сердце, схватит сына в объятия и давай его целовать и тетешкать:
— Ах ты, папин меняла и банкир!.. Этот малыш, Перса, будет у меня банкиром. Откуда только ты выкопал это слово, мартышка ты Йорданова?! Как ты сказал, дурачок?..— домогается отец.— Ну, что сейчас с деньгами? А? Как ты сказал?
— Оскудение! — повторяет Манулач и, застыдившись, шмыгает носиком и сует пальчик в рот.
— Ай да теленок! — покатываясь со смеху, восклицает восторженно Йордан.— «Оскудение». Слушай-ка, я -видал свет не только что в окошке и не знаю этого слова, а тут — надо же! — от горшка три вершка и уже маракует! Ну и ну! Ну и ну! — диву дается Йордан, расхаживая взад и вперед по комнате и поглядывая на сына, и все покачивает головой и твердит: — Ну и ну! Ну и ну! — Этот дурачок,— продолжает он с воодушевлением,— когда вырастет, будет заправлять городским рынком, а то и Белградским! Запомни хорошенько мои слова, Перса!.. Оскудение!.. И когда только успел научиться?! — Наудив-лявшись слову, которое он и в самом деле услышал впервые (хоть каждый день жалуется, что миновали былые времена и прежняя выручка), чорбаджи Йордан отправляется с юным банкиром, которому мать предварительно оправила рубашонку и застегнула сзади штанишки, в город. Счастливый и полный блаженства отец ведет показать своего сына, своего чудо-ребенка, торговой братии, чтобы Манулач и перед ними повторил слово «оскудение»...
И если этот умный, многообещающий ребенок восхищал отца, то как же гордилась и восхищалась им мать, Персида! И потому нет ничего удивительного, что она с гордостью всюду водила его с собою. На славы, пата-рицы, поступаоницы, на всякие женские праздники,— всюду, начав с раннего детства, когда он, держась за руку матери, еще ковылял в пинетках за шесть грошей, и до восемнадцати лет, когда отец уже покупал ему подбитые гвоздями и подковками башмаки за сорок грошей, она водила его с собой, только со временем в баню перестала брать. До двенадцати лет она водила его в баню, водила бы и дальше, да все женщины восстали в интересах общественной морали, организовав дружный и единодушный отпор посетительниц женской бани.
А произошло это после того, как ханума Юнус-аги как-то заметила:
— А ты, госпожа Персида, уж и меры не знаешь! Скоро и чорбаджи Йордана к нам в баню приведешь!
С тех пор госпожа Перса не брала Манулача с собой, и таким образом он был окончательно провозглашен мужчиной. Теперь его водил отец. Когда сыну исполнилось восемнадцать, Йордан купил ему карманные часы и золотую цепочку. В тот день, когда Манулач впервые продел в петлицу цепочку и опустил в карман часы, он почувствовал себя настоящим мужчиной. И, проходя по Лесковацкой улице, даже подмигнул разгуливающим под ручку трем юным еврейкам, но сразу двумя глазами и так неумело, что девушки фыркнули и рассмеялись, полагая, что Манулач хотел чихнуть...
Это было, вероятно, единственное озорство его молодости, которую обычно называют буйной и бурной. Единственное, говорю, потому что он отличался стыдливостью и, если ему случалось попасть в женское общество, был неуклюж и неловок. Больше всего ему мешали руки. Манулач просто не знал, что с ними делать, к счастью, он вспоминал о часах, вынимал их, заводил и смотрел, который час.
Со своими сверстниками он почти не водился, зато охотно сидел с отцом и его друзьями, слушая их разговоры, полные мудрости и знания. Прежде чем сесть, обязательно расстилал платок, подтягивал чуть-чуть штаны у колен и только тогда садился и не поднимался до тех пор, пека не вставал отец. И лишь в трактире напоминал отцу, что пора уходить, и поднимался первый. Ложился с курами, с петухами вставал. Был бережлив. В деньгах не ощущал необходимости, потому что никогда их не тратил. Даже мать сердилась, что он ходит без денег, словно и не купеческий сын* Но он сколько возьмет с собой, столько и принесет обратно, а порой даже больше. Как-то пошел он в «Апеловац» на стрельбище, отец дал ему семь грошей. Манулач выпил кружку пива за грош, а на обратном пути купил овечью шкурку за шесть грошей и тут же по дороге продал ее за девять и таким образом принес домой на два гроша больше, чем взял с собой!..
* * *
Вот этого самого Манулача и расхваливала Зоне тетушка Таска, а Мане поносила. Но все это на Зону не производило никакого впечатления. Наоборот, после теткиных рассказов Мане казался Зоне еще интересней, как и его жизнь, и ремесло. Все ей было мило и симпатично!..
— Ну-ка, Васка, спой-ка мне эту жалобную еврейскую песню! — просила порой Зона, сидя на веранде, отложив пяльцы, она опиралась на одну руку, а другой перебирала свои буйные косы и тоскливо глядела своими большими сонными глазами поверх низких крыш окольных домов куда-то вдаль.
И Васка запевала песню, в которой Зона видела себя и свою злую судьбину, сподобившую ее родиться в доме богача-купца... Эту песню Васка пела каждый раз, когда хозяйкой овладевали сладкие мечты и грустные мысли и она впадала в меланхолию.
— Ну-ка, Васка, спой!.. Грустно мне, спой жалостливую песню!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50