Совсем обалдели? Что? Вы как? А? Чтоб она болтала по-немецки, выучила австрийский букварь, читала бы книги и получала письма от всяких прощелыг офицеров, инженеров да чиновников?!! Этого вы хотите?! Нет! Покуда я жив... этому не бывать — дудки!
Так говорил хаджи Замфир.
И был прав! Неспроста он это говорил. Как мудрый, многоопытный муж, он считал, что человек должен учиться на несчастье другого. А как раз в те дни дочь одного купца, кончившая два года тому назад школу, была поймана на том, что, вырвав листок из тетрадки, написала письмо некоему чиновнику, в кондуите которого стояло: «...рассеян и для составления бумаг не годен», письмо следующего содержания: «Зачем ты мне пишешь о любви, и я жажду и хочу любить, но только после венца, не то отец меня убьет».
Узнав об этом, хаджи Замфир тотчас взял свою дочь из школы.
Но хотя у хаджи Замфира и были строгие и, так сказать, несовременные взгляды на школу и образование женской половины рода человеческого, он не находил ничего предосудительного в том, если его любимица Зона в воскресенье сходит с подружками на угол, к трактиру Калоферлии или к Бит-рынку, где танцуют коло, а на масленую в чей-нибудь двор или просторный тупик, где стоят качели, на которых, обнявшись, качаются парень и девушка, а остальные поют:
Чей там цветик на качелях, гайтан мой!
Зона еще не отплясывала и на качелях не качалась, а только смотрела. Возьмется за руки с подружкой, чаще всего с Генче Кривокапской, и весело бегут в ту сторону, где собирается коло. Встанут вдвоем в сторонке либо взберутся на ступеньки или камень, чтоб лучше видеть и казаться повыше. Держатся за руки и грызут кукурузные хлопья, которыми набиты карманы фартуков. Стоят, улыбаются, смотрят, как танцуют парни и девушки. Смотрят и все подмечают, ничто не ускользнет от их взглядов, а взрослые, считая их еще зелеными, не обращают на них внимания и жестоко ошибаются. «Хороший петух с малолетства учится кукарекать». Так и они: все видят, все знают — кто на кого поглядел, кто кого толкнул, кто кого тиснул, кто с кем охотнее танцует, и все такое прочее.
Тут Зона узнала, что Манча — первый парень, и увидела, как все девушки рвутся встать рядом с ним. И в самом деле, Манча уже тогда был общепризнанным кавалером и лучшим танцором. Зона еще в ту пору видела, что большинство девушек не сводит с него глаз и вздыхает по нем и, в свою очередь, стала на него поглядывать и украдкой вздыхать. Видимо, в силу общего закона, по которому все женщины, как овцы или гуски, следуют за первой, куда бы та ни кинулась, ни побежала, хотя сами не знают куда и зачем. В силу этого закона, вероятно, все девушки пялили на Манчу глаза и были в него влюблены, а вслед за ними подчинилась этому самому закону и юная Зона!..
Не отдавая себе отчета и не подозревая, что с ней происходит, девочка просто пошла за своими старшими подругами. И она, как другие, больше всего смотрела на Манчу и следила за ним глазами, когда он танцевал по кругу. По мере его приближения Зона все реже доставала из кармана кукурузные хлопья и уже не грызла их, а только сжимала в ладошке, сердце билось в груди все сильней, ее охватывал какой-то непонятный страх, она боялась Мане и все-таки не могла отвести от него глаз. А когда Мане был уже совсем рядом, страх становился еще сильней, и она уже не знала, что делать, как стать: то вдруг перебросит косичку со спины на грудь, то свернет вдруг неизвестно почему язык в трубочку, или, тоже неизвестно почему, сильно сожмет своей вспотевшей ладошкой руку своей подруги Гены, или прижмется к ней и, украдкой ее целуя, шепнет: «Гена, слушай, я не выйду замуж!» (Гена ей тоже отвечает, что и она не выйдет замуж. Словом, обе подружки клянутся, что никогда не выйдут замуж...) Стоит Зона сама не своя и только смотрит на него, а выражение лица у нее такое и губы сложит так, что не разберешь, то ли она смеется, то ли собирается плакать... И пока пляшут, верней, пока Мане пляшет, Зона и Гена стоят, держась за руки, и, только когда Мане уходит домой, отправляются домой и они.
Изменилась Зона, стала совсем другой. По улице идет уже не так беззаботно, словно ей ни до кого нет дела, не скачет с ножки на ножку, а прежде чем войти к себе во двор, налево и направо обернется и посмотрит вдоль улицы.
Домашние заметили, что девочка как-то изменилась. Впрочем, они и не смотрят на нее теперь как на ребенка; о многом сейчас не говорят в ее присутствии, а если надо о чем-то таком потолковать или по-взрослому выразиться, Зону отсылают за чем-нибудь, что вовсе не нужно. Так вот, и они заметили, что Зона рассеянна, задумчива, в голове у нее ничего не держится. Пошлет ее Замфир за чубуком и кисетом, а она приносит очки и книгу должников... То и дело вертится перед зеркалом, перед большим и перед тем, что поменьше, хотя в кармане у нее есть свое, маленькое зеркальце; то и дело заплетает косы и непрестанно меняет ленты: до обеда переменит несколько — зеленую, голубую, желтую, а после обеда начинает снова... То и дело куда-то пропадает. Сидит в одиночестве, так милом сердцу юных существ, которые не понимают, что с ними, но жаждут страданий; вокруг ключом бьет жизнь, доносится гул голосов, а они, скрытые от людских глаз, наслаждаются тем, что никто не знает, где их искать. Смотрят и не знают, куда смотрят; думают и не знают, о чем думают; чувствуют сладостную щемящую грусть, чувствуют, что страдают, но отчего и почему, не знают. Зоне приятно это уединение, оно оберегает ее от взглядов домашних, взглядов, которые с некоторых пор стали очень докучными. И девочка пристает к матери, чтоб ей отвели каморку, дверь которой находится между двумя стенными шкафами и едва отличается от дверцы шкафа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50