И все трясутся от смеха, а больше всех жених и невеста, Зона и Манулач. Манулач вышел из круга и только хлопает себя по коленкам руками да хватается за бока, у него уж и челюсти свело от хохота, который заразил всех во дворе, на улице и по соседству. Одни кричат: «Ой, батюшки, умора, кобель в чикчирах отплясывает коло!»; другие, наглядевшись досыта на его пляску, горланят: «Вон его! — И спрашивают: — А что, если ему к хвосту ведерко привязать?»; третьи радостно соглашаются и вносят предложение: «И погнать его, черта, пусть бежит в чикчирах по улицам да переулкам!» И уже готовы искать ведерко, вот и служанка Васка пошла за ним, чтобы привязать его к хвосту Шарика и крикнуть: «Ату!» — как вдруг вмешивается Зона. Звонко смеясь, она все-таки защищает Шарика и останавливает Васку. «Где ваши глаза,— говорит Зона,— ведь это не Шарик!.. Это Мане, мастер Мане!.. Не дам его в обиду... О горе! — А сама давится от смеха.— Мало ему собственных мук и позора, а вы еще хотите к хвосту ведерко прицепить?» А Манулач просто прыгает от радости и хохочет, потрясая ведерком, которое принесла Васка. Наконец, совсем свихнув от смеха челюсти, он уже не может закрыть рот, но к нему на помощь подоспевает мать, бьет одним кулаком по макушке, а другим снизу, в подбородок, и так возвращает челюсть на место. А он все орет: «Ату! Ату!»
Мане обливается холодным потом. Сдавливает горло, спирает дыхание... В глазах темно, все вертится, земля уходит из-под ног, и он громко кричит: «Врешь, сука!.. Не Мане это, я Мане, это — пес! Тут колдовство!.. Кобель не может вести коло!» — и, надвинув на глаза феску, расталкивает людей и кидается бежать. Но не может. Что-то мешает, он еле передвигает ноги, словно идет по глубокой воде против течения, а все бросаются на него, кричат: «Ату! Ату!» Он то и дело падает, встает, бежит и снова падает, закрывается руками, но и руки поднимает с трудом, нет сил. Он снова встает и спешит вперед, а за ним неослабно звучат эти страшные слова: «Ахти! Кобель в чикчирах!» Споткнувшись, он опять падает, мучительно старается встать, но уже не может... И просыпается...
Весь в поту, он садится, хватается за голову и, тяжело дыша, ошалело смотрит по сторонам: после недавнего столпотворения и рева он просто не верит царящим вокруг тишине и уединению. И долго сидит, подавленный и несчастный, пока наконец до его сознания не доходит, что это сон, всего лишь страшный сон. И только тогда он вздыхает свободнее, приходит в себя и обретает способность рассуждать здраво. Перекрестившись, он благодарит бога, что это только сон и что ему, хвала господу, не пришлось пережить еще и такого позора.
Занялась заря, заворковали под стрехой горлицы и голуби, догорала лампада, а он все еще думал о страшной яви вчерашнего вечера и еще более страшном ночном кошмаре и о Зоне, которая легла почивать со спокойной совестью и сейчас мирно и беззаботно спит, хотя так жестоко его оскорбила...
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ,
в которой повествуется о том, как ловко Мане отомстил Зоне, так ловко, что получилось совсем по народной пословице: «И волки сыты, и овцы целы», или еще лучше: «Снегу нету — и следу нету», что уважаемым читателям станет ясно только в следующей, тринадцатой главе
Страшная картина ночных кошмаров глубоко врезалась в душу Мане. Долго еще перед его глазами стояли отдельные сцены, и он никак не мог толком разобраться: он ли вел коло или это был Замфиров Шарик. Не выходил из головы и смех Зоны. Девушка стала ему казаться жестокой и отвратительной. Если она такая во сне, то наяву, думал Мане, была бы еще хуже. Весь воскресный день Мане был печален и провел его не так, как обычно.
Но любая диковинка три дня в диковинку, говорится в народе. А Мане был сыном того народа, который в утешение себе придумал и такое изречение: «Кто знает, где найдешь, где потеряешь!» — словом, вскоре он пришел в себя и приободрился. Оставил меланхолию и, махнув на все рукой, сказал себе: <Все трын-трава!» Мало-помалу картины ночных кошмаров поблекли и наконец совсем исчезли, а с ними и воспоминание о Зоне. И не будь он Ухарь Мане, о Зоне в этой повести не было бы больше речи, хоть она и озаглавлена ее именем. Мане сказал бы себе: «Свет сошелся не на одной девушке». И как сказал, так бы и сделал, ведь он всюду был желанным гостем. И в нашем рассказе, вероятно, появилась бы другая героиня. Но Мане недаром прозывался Ухарем и недаром был сыном знаменитого Джорджии и племянником еще более знаменитой Доки, их кровь текла в его жилах, поэтому ему показалось мало просто отвернуться от Зоны и поискать утехи в другом месте, он решил проучить ее так, чтобы она запомнила его на всю жизнь. Вот и получилось то, что должно было получиться, и наша повесть закончится так, как и должна была закончиться.
Спустя несколько дней Мане снова ходил с гордо поднятой головой и в добром настроении. Вернулись его прежняя беззаботность и веселый нрав, он опять шутил, задирал молоденьких, хорошеньких покупательниц, когда те наведывались к нему в лавку, покашливал, по своему старому обычаю, проходя мимо крестьяночек, а о Зоне и думать позабыл, верней, думал, но лишь о том, как ей отомстить. О мести он размышлял непрестанно с того самого вечера, как пригрозил ей. Но как, каким образом отомстить, он еще не знал и лишь изыскивал способы. Но парень он был смекалистый, и поэтому ему не пришлось долго ломать голову. Через три дня замысел созрел, и Мане с довольным видом потирал руки при мысли о том, что его месть будет не сном, который бледнеет и исчезает на заре, как тающий под лучами солнца туман на Пашиных лугах, а сущей явью;г о позоре Зоны будут кричать во всех кабаках, торговых рядах, по всем околоткам, а может быть, даже пропечатают в газете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50