Черноволосый, с большими красивыми глазами, тонкими сросшимися бровями и усиками. Как по характеру, так и по роду занятий он был расторопен и аккуратен. Военная служба еще больше развила в нем эти черты, тем более что, как горожанина, его взяли в кавалерию. Он даже в будни одевался нарядно, не говоря уже о праздниках. Как натянет узкие брюки цвета спелой маслины, легкий, желтого цвета кафтан, а сверху наденет елек и гунь опять же маслинового цвета,— и все расшито гайтаном! — как затянется шелковым поясом, за который заткнуты часы на толстой серебряной цепочке собственного изготовления, наденет на голову чуть набекрень когда феску, когда шайкачу, а когда и каракулевую шапку — смотря по времени года,— все женщины от мала до велика не спускают с него глаз. Молодые смотрят украдкой, исподлобья, укорачивая шаг, когда проходят мимо его лавки. Идут, будто на него и не смотрят, взгляд устремлен прямо перед собой, перебирают ножками ровно, осторожно, словно идут по бревну, перекинутому через ручей. А те, что постарше, или знакомые матроны, что ходят в лакированных шлепанцах и шелковых чулках с красными пятками и уверяют, будто любят его как сына,— те не только откровенно разглядывают Мане, но останавливаются и разговаривают с ним, а уж начнут прощаться — просто беда: по нескольку раз жмут руку и твердят: «Ну, будь здоров!» — но руки не отпускают, держат в своей и без конца то одного, то другого вспоминают, чтобы передать привет. «Кланяйся матери Евде!» — и чмок его в лоб или в щеку. Мане тоже поцелует руку и только было повернется, его опять задержат, опять жмут руку: «И тете Кеве передай привет!» — и снова целуют, а он прикладывается к руке и тянет свою, чтобы уйти. Но те снова здорово: «И поцелуй еще тетку Доку»,— и снова в щеку чмок, так что один выход — спасаться бегством.
Так поступают женщины, ну, а пожилые мужчины, напротив, смотрели на него косо, хмыкнут да буркнут себе под нос: «Гм! Повеса! Черт бы его побрал!» — когда Манча, проходя мимо, сделает вид, что на ногах не стоит, и из озорства сдвинет феску на бровь. «Несчастная Евда, надо же такого ухаря родить...»
Молодки, правда, не решались его целовать, но с тем большим вожделением, украдкой, смотрели на него, особенно когда он по воскресеньям отплясывал коло на углу улицы Шефтели. Ни один из городских парней не мог с ним сравниться ни красотой, ни умением вести коло, ни щедростью, с какой он вознаграждал музыкантов. Если уж он ведет коло, обязательно полдинара отвалит. На танцы Мане приходил в щегольских туфлях на высоком каблуке, причем мастер, когда шил туфли, искусно вделывал в каблук по бубенчику. Начиная отплясывать, Мане дробно постукивал каблуками, и звон этих чертовых бубенчиков хватал за сердце всех женщин. Он чаще других заводил хоровод. Пригласит какую-нибудь девушку и давай отплясывать. А она, ухватившись за его руку, готова от счастья и смущенья проглотить платочек, который держит в зубах!
И не танцует — летит за Мане в «Восьми дорожках» или «Потрясульке»! И только звон бубенчиков в каблуках говорит о том, что Мане с девушкой на земле и покуда еще не улетели на небо...
Великолепный танцор Мане был не менее великолепным певцом, охотником, наездником, весельчаком и душой общества. После хорошего заработка он не жалел ни времени, ни денег, чтобы повеселиться, покутить в доброй компании. Случалось это, когда он, к обоюдному удовольствию и своему и клиентов, заканчивал крупный заказ, а их с каждым месяцем становилось все больше, и были они все крупнее.
Известность мастера Мане росла. В свое время он гордился лишь филигранным мундштуком, что смастерил для Ибиш-аги, сканью табакерки газды Ганчи да серебряным перстнем великовртопского старосты Видена. Хороший был перстень, массивный, долго его отпечаток красовался на лбу писаря Трайко, когда староста из-за каких-то партийных разногласий хватил его кулаком в лоб; три недели писарь ходил с шишкой над переносицей — ни дать ни взять единорог. А какую лампаду выковал Мане для святого Пантелеймона, какой оклад пречистой богородице в Дивьянском монастыре! Молва об искусном мастере Мане разнеслась далеко по стране, и ему был даже заказан тяжелый серебряный крест для ржанской божьей матери... После каждого удачно выполненного заказа мастер Мане чувствовал потребность передохнуть. И тогда, прихватив с собой свою домбру, он отправлялся на виноградник, или брал ружье и шел на охоту, или садился на лошадь и ехал подальше, порой до самого Вране или Коштаны, с тем чтобы к вечеру засесть в небольшом кабачке, где поят хорошим вином, и покутить в веселой компании. Цыганки пели, плясали, извивались перед ним до самой зари, а он, захмелев от вина и песни, бросал их к себе на колени с такой силой, что туфельки их летели к самому потолку, совал за пазуху или лепил на лоб динары и уговаривал: «Берите! Эти деньги не простые, благословенные!» Понятно, что молодежь в нем души не чаяла, хотя большинству родителей он не нравился, несмотря на завидное ремесло и золотые руки: не внушало доверия то, что он был и охотник, и наездник, и весельчак,— вот почему мастер Мане и получил прозвище Ухарь...
ГЛАВА ТРЕТЬЯ,
которая в какой-то степени является продолжением главы второй. В ней рассказывается о нанесенном Мане моральном уроне и его последствиях. В этой же главе повествуется о решении семейного совета, состоящего из теток Мане: двух по матери и четырех по отцу
Мане был мастер не крупный, и дом его не велик. Можно сказать, даже маленький дом, но красивый, белый как кипень. Дом стоял среди большого сада в околотке Йена, веранда обросла вьюнком, хмелем и виноградом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50