А как-то в воскресенье один мой бывший подмастерье — он работал у меня еще во времена турок — нехорошо о Митке сказал: «Смотри, газда Петракий, чтоб не опозорил тебя твой сын. Слышал я вчера вечером — и преотлично! — как гулящие девки пели песенку про твоего Митанче:
— Кто же башмачки тебе купит? \
— Кто молодой да глупый: \ Неженатый телок, Петракиев сынок — \ Как его? Митко, что ли?.. \
Ну и ну, говорю я себе, придется обязательно повидать чорбаджи Петракия и рассказать ему об этом. Я твой хлеб ел, ты меня в люди вывел, да и нет у меня обычая такое замалчивать: ведь змея может и ужалить».
— И меня,— рассказывал Петракий,— охватил страх и ужас,— ворошу прошлое в памяти, многое приходит в голову, я и говорю себе: нет дыма без огня! Вспомнил, как сыну не сидится в лавке, как он теток не слушает, на мать не обращает внимания; простых ботинок не носит, домотканых рубах, которые мать ему сшила, не желает надевать, подай ему фабричные!.. Точно злой рок: и в доме беда, и в лавке заколодило — месячная выручка такая, как раньше за неделю!.. В комнату к себе никого не пускает, уходя, вешает на дверь замок, да еще какой! Огромный, как на амбар! Сунет ключ в карман, и нет его. Куда уходит, что делает, когда возвращается — никто не знает и не смеет спросить.
— Пошел я,— продолжал Петракий,— когда мне этот человек все рассказал, поскорей домой. На двери у него замок, а его нет дома. «Подожди немного,— говорит жена,— пока мальчик придет!..» — «На кой он мне ляд,— говорю, и за топорик.— Разве я, говорю, Торговая палата, где требуется присутствие двух свидетелей! Черта с два! Не буду я никого ждать!» Отбил замок и вошел в комнатушку... И что же вижу? Свой позор!.. На стене сплошь, братец мой, фотографии девиц! Не наших — все на подбор шлюхи... и... не очень одетые, а вроде бы, так сказать... вроде бы купаются: нагишом, как на юрьев день, на заре, когда собирают, прошу прощенья, росу!.. Просто сгораю от стыда.
Глянул на сундуки, и на них висят замки! Подумал я: зачем ему понадобилось, мать честная, запирать сундуки, ежели вон какой огромный повесил на дверях?! Взялся опять за топорик — и по замкам, по сундукам! Как отворил крышки — а там, мать моя родная!.. Срам сказать, как только не стыдно было ему все это собирать. Два сундука полны-полнехоньки, с позволения сказать, курвинскими штучками-мучками!..
— Ахти! Да что ты! — говорит испуганно Евда.
— Гребешки, мыло, душистое масло, женские башмаки, пояски, подвязки, женские панталончики, чулки, и знаешь какие длинные! Длиннущие, словно вокруг шеи их повязывают!.. И все это он собрал для этой несчастной австрийской потаскухи Термины!.. Целый, брат, капитал! Магазин! Магазин открыл для этой кобылы!..
«Ну, Перса! — крикнул я своей хозяйке.— Иди-ка полюбуйся на работу своего «мальчика»! Погляди на новую моду! Женихи нынче готовят приданое, а не девушки-невесты!.. Что это, говорю, за обычай? Вот погляди на дела своего европейского галантерейщика!»
— Ахти, беда какая! — испуганно воскликнула Евда.— Несчастная Перса, что с ребенком учинили! А что Митанче?
— Ишак! Что ему сделается? С неделю не смел появляться в доме, ходил ночевать к теткам. Петракий сказал: «Если бы пришел, я бы его этим самым топориком убил!»
— Эх-эх! Молодо-зелено...
— Вот видишь, Евда, что делает город?!
— Беда! — вздохнула Евда.
— Ну, Петракий дал объявление в газете: «Отныне Митанче мне не сын и я ему не отец, мол, довожу это до общего сведения и руководства. Пусть никто ему денег не дает, ибо признавать Митанчины долги я не намерен...»
— Экое несчастье! Не следовало бы так... Все-таки сын... Три дочери, а сын-то единственный!.. И что же сейчас с Митанче? Кто-нибудь его видел? Что-нибудь вышло из парня? Небось в землю краше кладут?
— Что вышло? Осел вышел. Опозорился, потерял уважение, торговое доверие!.. Чорбаджийский сын!.. До Салоник и Филибы любую девушку мог выбрать, ни одна не сказала бы «нет». А он, безмозглый осел, загубил свою душу — женился на шлюхе другой веры, на той самой девке, швабке Термине. Разве это порядок?!. А отец что сделал? Взял братова сына. «Пусть Сотир, мол, будет моим сыном и наследником!» Решил взять его и в компаньоны, но тот покуда еще не вошел в года. Митанче прогнал! И чорбаджийский сын ушел и нанялся весовщиком — вроде бы чиновник, с окладом двести грошей в месяц! А Термина подождала маленько в надежде, что Митанче помирится с отцом, но, увидев, что ничего не получается, сбежала... Кто знает, где она сейчас! Наверное, в каком-нибудь цирке.
— Ахти! Не дай бог никому такого стыда и позора! — воскликнула Евда, когда Таско закончил рассказ Петракия.
* * *
— Эх, Евда, да разве один Петракий горе мыкает? Хватает его повсюду; там, где оно выходит наружу, мы знаем о нем, а сколько богатых домов скрывают свой позор от людей... Намедни были мы на славе чорбаджи Гане. Сын у него... Закончил в Граце коммерческое училище. Сидим, ждем угощения. Взял я со стола альбом, смотрю, переворачиваю страницы, разглядываю фотографии, вижу — девушка. Что, думаю, за девушка, будто знакомая, будто я где-то видел ее? Спрашиваю Ставрию, полицейского, он рядом сидел: «Что за девушка?» — «Неужто не узнаешь,— говорит он.— Из цирка, канато-ходка, та, что в прошлом году прыгала сквозь обруб. Тьфу! — не обруб, а обруч... Даже слова из-за них перепутал. Сам ее до железнодорожной станции провожал». Эх, мать честная! Вот до чего дошло!..
— Какие времена наступают, братец Таско, храни бог! Такого позора в старину никогда еще не случалось! Нет!
— Как — нет? Было! Было, конечно, но только не в такой мере!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50