..
Пришел и повалился, не раздеваясь, на длинный диван, что тянулся вдоль всей стены их просторной гостиной. По случаю субботы перед ликом богородицы горела им же самим разукрашенная и посеребренная лампада, бросая мягкий свет на его измученное лицо. Мане была приятна торжественная, предпраздничная полутьма, мерцание лампады, то совсем угасающей, то вдруг вспыхивающей, отчего свет и тьма то и дело теснят друг друга на пестром ковре, покрывающем пол...
Он думал о Зоне, об их сегодняшней встрече и разговоре, о Манулаче, о просинах, об их свадьбе и жизни после свадьбы и испуганно вздрогнул от одной только этой мысли. Вспомнилось глупое хихиканье служанки Васки, а в ушах отчетливо и ясно звенел донесшийся со двора смех гордой дочери чорбаджи. Страшно было даже подумать о том, как смешно и жалко он выглядел, оставшись на улице один, гадко осмеянный дурой служанкой и холодной, бездушной дочерью именитог купца!
Не выходила из головы и присказка: «Надел кобель чикчиры и пустился в хоровод!» И как Мане ни старался ее забыть, она вновь и вновь, точно досадливая муха, которую никак не удается отогнать, возникала в памяти...
Он долго не мог сомкнуть глаз, тщетно пытаясь ни о чем не думать и поскорее заснуть. Наконец он погрузился не то в полусон, не то в полуявь.
Вот чудится ему вечерняя встреча. Он тяжело и сердито вздыхает. Над головой ясное, звездное небо, луна; Зона стоит в своей шубке, выставила вперед левую ногу и смотрит в землю; чуть в стороне служанка. Мане слышит ее слова, видит Манулача, который стоит, опустив руки, точно телеграфный столб, и скалится... «Ох, неужто там был Манулач,— думает Мане,— и я его не заметил? Какой позор! Хоть бы кто другой!» Он в гневе кидается на Манулача, но тут же приходит наполовину в себя. «Чушь! — думает он.— Манулача там не было. В эту пору он уже в постели. И это счастье,— ведь и без него стыда не оберешься! Конечно, мы были одни. Еще где-то далеко ходил ночной сторож, но что он мог слышать? Ничего! Зона и Васка не посмеют никому ничего сказать. Не дай боже, если б кто-нибудь это видел и слышал! Завтра бы осрамили на весь город! Нет, нет,— утешает себя Мане,— никого не было, только Зона и Васка, они побоятся, а что смеются — пусть себе смеются сколько душе угодно, подумаешь...» Мане снова видит их в тени высокой ограды, одну ближе, другую чуть подальше, Манулача нет, это смеется не он, а они.
Ах, до чего же страшен этот смех, даже если завтра о нем никто не узнает! Тут и старая Таска, и она заливается, хохочут и две другие тетки, Калиопа и Урания. Только Дока не смеется, а злится, просто кипит от ярости, снимает с ноги шлепанец и кидается в драку. Мане останавливает ее, умоляет не собирать соседей, не срамиться. Но Дока не слушает и грубо рявкает: «Убирайся, сопляк несчастный! Не лезь в наши женские дела!» — и давай колотить их шлепанцами, приговаривая после каждого удара: «Вот тебе за «кобеля в чикчирах!» Мане бросается к ней, кричит не своим голосом... И тут же приходит в себя.
«Что это? — думает он.— Откуда взялись другие женщины? Никого там не было, только они двое».
И, крестясь, благодарит бога, что это лишь сон. Не хватало только еще теток в тот вечер!.. Becib о его позоре дошла бы до Куршумлии, Ристоваца и Сукова. Немного успокоившись, он снова погружается в думы, голова разрывается от боли, а желанного сна все нет. Перед глазами проходят странные картины. Как в горячке, чудится разная чертовщина, мучают кошмары, явь переходит в сон и обратно в явь, и уже нельзя понять и разобрать, гДе воспаленное воображение, где бред, а где плод обманчивого сновидения!.. Чудно и страшно... Люди кругом веселы, только он угрюм; все ликуют, радуются — только он несчастен; все шутят, смеются, издеваются над ним, даже последнее отребье. Мане понимает, что для него все пропало; он не знает, не помнит, когда были просины, обручение и почему так быстро настал день свадьбы: слышит только песню, слышит страшные слова:
Ведомо ль тебе, что я просватана?
И дальше совсем жуткие:
Горько ль тебе наше расставание — Расставание, а не свидание?
В ушах словно бьют молоты, их удары отдаются в груди, он бежит, чтобы спрятаться от насмешливых, злорадных взглядов. Венчание уже состоялось, миновал и свадебный обед, и сейчас все веселятся в доме чорбаджи Замфира< Уйма народу заполнила комнаты, веранды, двор и улицу; куда ни глянешь, кружатся хороводы: один, другой, третий — пестрят, колышутся!.. Всюду весело, всюду пляшут, поют, пьют, обнимаются, лишь он один, полный отчаяния, притаился в углу двора и оттуда, скрытый от глаз, украдкой смотрит на веселую карусель хороводов и разыскивает глазами ее... Вот наконец и она, Зона. Выходит из дому и спускается величаво, точно голубка, с высоких каменных ступеней вниз, во двор. Ведет ее Сотирач, двоюродный брат Манулача, он Зонин шафер, идет, прихрамывая: жмут нестерпимо новые лакированные ботинки, с которых он не сводит глаз. Мане смотрит на нее, не мигая, затаив дыхание и прижав руку к сильно бьющемуся в груди сердцу, и отступает еще глубже, боится, как бы не услышали громких ударов его сердца и не заметили его самого... А Зона хороша, краше, чем всегда, но очень бледна. Стиснула губы, словно вот-вот заплачет и ее мечтательный, усталый и печальный взгляд блуждает по собравшимся вокруг подружкам, которые поют:
Ступишь на тропу, слезми омытую,— Вспомнишь ли подружку позабытую?
Зона целуется с ними, они смотрят на нее, улыбаются, и глаза их полны слез, а потом начинают разглядывать ее богатый свадебный наряд. Свою дивную косу Зона перекинула со спины на грудь и переплела канителью, которая блестит и сверкает в черных пышных волосах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50