И, кто знает, как оно потом будет... Упаси бог! Плохо, очень плохо, ей-богу, говорю тебе!..
Евда вздохнула, одобрительно кивнула головой и добавила:
— Миновали старые времена, быльем поросли, братец Таско!
А братец Таско, вздохнув, продолжил:
— В старые времена знали, брат, кто старший, кто младший; кто туз, а кто мелкая сошка! Младшие уважали старших. Ежели отец сидит, сын стоит; ежели отец вертит цигарку, сын уже ждет с щипцами наготове и держит уголек; ежели отец говорит, сын молчит, слушает и пикнуть не смеет! И всяк знал, когда день, а когда ночь! Да разве кто-нибудь посмел бы явиться домой после хозяина?! Он придет, служанка — крюк на дверь, и делу конец! Никто к двери и не подойдет... Никто из дому ни ногой. А сейчас? Бывало, помню, раз или два в году выйдешь в город, и то по делу, и либо берешь с собой слугу, либо идешь с фонарем, повесишь его на чубук или на пуговицу и спокойно себе шагаешь мимо турецкой стражи... Дескать, я, брат, не какой-нибудь кутила, разбойник или повстанец, чтоб без фонаря ходить по улице! А сейчас?! Какое там! Судья, чиновник, даже и сам председатель суда, дряхлый старик, седая голова, полон дом зятьев и внуков, а идет без фонаря, без провожатого слуги за спиной, без палки, словно — прошу прощения — блудливый кот выбрался из черной кухни и рыскает по задворкам. Правду говорю, ей-богу!..
— Плохие времена настали! Садись, братец Таса! Может, чашечку кофе?.. Эй, Дона! Дона! Ну-ка, сготовь-ка нам две чашечки кофе!
Усевшись, газда Таса продолжал:
— Вот приходит же в голову, Евда, все хочу тебе рассказать... Как-то разговаривал я со своим соседом, чорбаджи Петракием. Мучается он со своим Митко бог знает как. Жалуется... Чуть не плачет, так ему горько и тяжело!
— Ах! Вот он где у меня сидит,— заметила Евда, тыча себе в лоб падъцем,— этот самый Митко! Ну, и что же Петракий говорит? Скажи, не томи!
— Плохо, говорит, ничего хорошего. Жалуется да плачется. Если бы кончил какую школу, вот такую книгу написал бы! — И Таско показывает, какой невероятной толщины была бы эта книга.— «Легко тебе,— сказал мне как-то Петракий,— у тебя дочери, нет сына — нет заботы!.. А меня мой пес просто изгрыз!»
— А зачем, спрашиваю, избаловал? 13 деревне как сказывают: дерево гнется, покуда молодо. Так точно и с Митко надо было поступать. «Ах, Таса,— говорит он,— не знаешь ты моей беды, потому и рассуждаешь так. Положа руку на сердце, конечно, я сам виноват, очень виноват! Уж более двух лет... уламываю его, ношусь с ним, как дурень с писаной торбой. Вот послушай!»
Рассказ несчастного отца Петракия о своем несчастном сыне Митанче
— В позапрошлом году,— начал братец Таско рассказ Петракия,— когда я у сапожника Ване купил ему ботинки, то впервые понял, что намучаюсь с ним больше, чем мой отец со мной. Заплатил за них восемь динаров наличными, деньги немалые, правда?!. Знаешь, такие крепкие, добротные башмаки с подковками! Принес домой, отдал сыну, он их взял. И вот только сейчас приходит мне в голову: взял их, собака, но руки даже не подумал поцеловать, как обычно. Надел как-то и отправился в город. На другой день гляжу — в старых ходит... Неужто, думаю, бережет для воскресенья или для праздника? И так стало у меня хорошо на душе, еще я подумал: «Ну-у-у, этот щенок будет деньгу зашибать, отца за пояс заткнет!..» А теперь послушай о моем позоре. Наступило воскресенье, потом подошел праздник и опять воскресенье, гляжу,— а он все не снимает старых штиблет. Сын именитого купца Петракия ходит точно батрак, точно шатун, бродяга! «Почему не надел новые башмаки? — спрашиваю его.— Чего меня позоришь?» Он молчит. Молчит, точно камень, и жена. Прошла еще неделя, не выдержал я, кричу: «Слушай, негодник, ты почему не носишь новые башмаки?» Он молчит. А хозяйка моя, Персида, смекнув, что поднимется буча, говорит: «Не хочет мальчик носить турецкие башмаки; купи ему
ботинки на французский манер!» — «Ты что, осел? Значит, твой отец, первый купец в городе, который и с начальством, и с офицерами, и с разными инженерами дело имеет, может носить сапоги с подковками, а ты не можешь?! Наденешь как миленький и пойдешь в них». А он, собака,— и кто его только научил так разговаривать?! — говорит: «Ни за что! Лучше босиком пойду, в крестьянских опанках, а их, говорит, не надену!..» — «А почему не наденешь?» — «Не могу»,— говорит. «Почему не можешь?» — «Не могу, говорит, скакать на этих подковках, как старая почтовая кляча!» И где только научился таким словам?!
Видал, брат Таса, чему, собака, в школе научился!
— И как ты с ним поступил? — спрашиваю.
— А что с ним сделаешь? Один он у меня, знаешь ведь. Купил ему ботинки по французской моде. А хозяйка мне говорит: «Ах, Таче, помолчи, благодари лучше господа, что дожили до этого! Кто знает, что ему на роду написано и что из него получится! Ты купец, а он, может быть, выйдет в европейские галантерейные коммерсанты!» А я молчу,— рассказывает Петракий,— и думаю себе, может, и в самом деле... Человек я простой, не разбираюсь в нынешних временах,— что ж, придется потерпеть до поры до времени и придержать язык. А потом мне пришел на ум денежный ящик. По моим расчетам, выручка должна быть такой, а подсчитаю, получается меньше! Однажды я отлично запомнил, как опустил в кассу две пятидинарки, а когда закрывал лавку, обнаружил только одну. А к кассе доступа никто не имеет, только я и он. Э, решил я про себя, не подойдешь ты больше к деньгам! И с тех пор выручка всегда сходилась!.. Однако еще одно меня удивляло. Была у него комнатушка, и он никого в нее не пускал. Сам и пол подметал. Ха, мать его за ногу, и тут, говорю, наверно, какое-то мошенство! Взяло меня зло, решил поглядеть, что там в комнатушке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50