Перед домом заросли букса и огромный старый самшит, который даже давал тень. Все старики помнят его таким же; дед Манчи рассказывал, что еще ребенком играл под ним, и самшит тогда был ничуть не меньше. Весь двор утопал в цветах. Как повсюду на Востоке, Мане и его мать Евдокия любят выращивать цветы. Они разводят и голубей, для них подвешены к стрехе корзины. И когда начинают благоухать цветы и ворковать голуби, люди охотно предаются тихим грезам. Дом — полная чаша, но больше всего в нем тепла, того тепла, которое у нас искать безнадежно; как и повсюду в том краю, дом — это настоящее, тихое, теплое и мирное гнездышко.
Со стороны улицы окон нет — точь-в-точь турчанка в парандже и чадре, лишь глухая белая стена, так что домочадцы не имеют связи с улицей. Их внимание не отвлекают уличные прохожие. И когда человек входит в такой дом, вдали от шума и сутолоки города, он в большей степени чувствует себя собой и с наслаждением отдыхает в приятной тишине.
Кроме дома, у Мане есть и земля, несколько полей, большой виноградник — для стола и вина и маленький — для пикников, поскольку он находится в необычайно живописном месте, по соседству с лесом, где протекает холодный ручей, поют соловьи и частенько проходят на работу босоногие девушки с мотыгами на плечах. Поэтому Мане и тянет на природу, в зеленые заросли, под голубое небо, где отдых еще приятней.
Мане питает слабость к таким прогулкам. Расстелет коврик, что принесет Поте вместе с бутылкой анисовой, сбросит с ног легкие туфли, сядет, возьмет домбру и запоет свою любимую песню:
— Что приходишь так не часто, Изумруд ты мой зеленый?
— Приходил вчера, гулял я,
Во саду твоем, голубка, Потерял платочек алый. Коли ты его отыщешь,— Возьми, выстирай платочек, Мне пришли его с мальчишкой.
— Рада б выстирать, да только Духовитого нет мыла, Да и ключ прозрачный высох, Да и солнце закатилось.
— То не горе, моя люба: Твои руки духовиты, А твой взор — что ключ прозрачный, А сама ты — ясно солнце!..
Пропев эту песню, Мане, хоть и был мастер искусный и старательный, неизменно жаловался на свою судьбу и на существующий в мире порядок: почему-де бог сделал так, что человек должен трудиться и в поте лица добывать хлеб насущный, в то время как нет лучше и легче ремесла, чем безделье!..
Летом он уходил туда еще по росе, выпивал кофе, который варил сам на сухом хворосте, слушал пение птиц, дышал свежим, полным ароматов утренним воздухом, умывался росой и после этого возвращался в город и открывал мастерскую веселый, окрепший, предупредительный и разговорчивый с клиентами, в большинстве своем молодыми крестьянками, всегда жадными на серьги, перстни и мониста.
Обедал он как когда, либо дома, либо, что было чаще, особенно если подворачивался серьезный заказ, ему приносили обед в мастерскую; когда же мать готовила что-нибудь вкусное, он приходил домой. Евда была красивой, крепкой женщиной. Ей еще не исполнилось и сорока. Она рано овдовела. Покойного мужа она любила, даже обожала, уж очень красив был душой и телом этот человек. И прозвища, вернее, эпитеты, присоединявшиеся к его имени, подтверждали это. В городе его называли не иначе как благородный Джорджия, красивый Джорджия, неотразимый Джорджия. Он разъезжал на добром арабском скакуне, всегда был одет с иголочки, не боялся турок и слыл удачливым, дерзким контрабандистом: проносил соль, порох, книги и другие запрещенные вещи из Сербии. Вне дома был заносчив, дома — ласков. Евда оплакивала его искренне и носит по нем траур вот уже пятнадцать лет. Представлялись ей партии, и недурные, но замуж выходить она не хотела, всем этим женихам было далеко до ее благородного Джорджии. Да и прозвища женихов ясно об этом говорили. И в самом деле, упаси бог какие прозвища! Одного звали Тане
Хозяйка, другого — Ване Жадина, третьего — Гане Богородская Травка, и все в таком роде! Хорошие люди, неплохие партии, но при всем при том не шли ни в какое сравнение с покойным Джорджией, отцом Мане. Так Евда и осталась вдовой, целиком посвятив себя заботам о воспитании сына, который был точным портретом своего отца. Она надышаться на него не могла, выполняла малейшие его желания и прихоти, читала его мысли, не успеет сын еще подумать о чем-то, как мать уже тотчас выполняет.
* * *
И каково же было Евде с ее привычкой к покою и согласию в доме услышать, что Мане обругали в газете, и увидеть, что сын, до сих пор такой предупредительный и ласковый, изменился и без конца пререкается с нею.
— Евдокия, бедная моя подружка Евда, твой Манча в газету попал! — такими словами приветствовала ее однажды утром соседка Таска.
— Ах ты, горе! — испуганно воскликнула Евда.— За что же? Он не чиновник, за что его ругать?
— А кто его знает! Стало быть, сестричка, что-то парень натворил!.. И про певичек-цыганок вместе с ним расписали. Ну и ну! От стыда сгораю: ведь я все-таки соседка, просто сгораю от стыда и срама. Читают люди и смеются! — говорит Таска.
И в самом деле, в газете была напечатана довольно пространная статейка с нападками на мастера Манасию (слово «мастер» было взято в кавычки), что он никакой не мастер и негоже святой церкви заказывать у него утварь для своих храмов, поскольку весь заработок он прокучивает с мусульманами, нашими врагами и осквернителями наших святынь. Статейка длинная, пакостная и ядовитая. Появлением своим она была обязана одному пришлому ювелиру, у которого дела шли неважно или, верней сказать, дела шли неплохо, но не так, как бы ему хотелось. И поэтому, прикинув расходы Мане по дому и деньги, которые он тратит в кабаках, он увидел в нем опасного конкурента.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50