Разыскал какого-то кабацкого стряпчего, уговорил его заступиться, так сказать, за правое дело и написать про Ухаря в газете.
— Просто дышать нам не дает! — жаловался прошлый господин адвокату.— Живут они — будь здоров! Ничего рынке не покупают. В парке никогда не увидишь, чтобы они гуляли, как люди по всей Европе, с женами, сестрами или, скажем, со свояченицами!.. Или вечером чтоб пошли в концерт! Боже сохрани! «Мы-де на виноградник». С собой берут и поесть и выпить — и никто от них ломаного гроша не имеет. А я человек светский: хочу вкусно поесть, да и выпить не прочь... У меня редкий день когда в доме не подают суп, а они жрут лук-порей и на первый день рождества... С таким народом конкурировать невозможно. Разве что сурьму и серебро воровать... да и то... А я на Горице все ногти себе обломал, собственно, не я, но это все равно что я. И потому прошу, сваргань-ка ты статейку, а уж я в долгу не останусь...
— Можешь не волноваться! — сказал стряпчий и, протянув кельнеру пустую кружку, спросил: — Это которая? Ты запоминай... Значит, седьмая? Ладно... Раз ты сказал, значит, правда. Я буду пить, а ты только запоминай, деньги получишь! Получишь, брат! — И, отвернувшись от кельнера, продолжал: — Можешь не волноваться! — И он снял шляпу, потому что голова у него кружилась от выпитого пива.— Знаешь, как я его?! Хоть маслом потом его обмажь, собака и та им подавится!..
И сдержал слово. Разделал Мане под орех, весь город пришел в волнение. Статью читали и друзья и враги; первые ограничивались упреками, жалели и старались смягчить удар, вторые ликовали и разносили сплетню дальше. Мане несколько дней был вне себя, он не привык к таким вещам — не чиновник, который уж ко всему притерпелся и проглатывает любую обиду, впрочем, как и все цивилизованные люди! Мане пришел в ярость. Сунул за пояс нож и готов был на все; однако, несмотря на усиленные поиски и расспросы, никак не мог докопаться, кто автор пакостной статейки, подпись же ничего не говорила, под заметкой стояло: «Ревностный сын нашей святой православной церкви». Наконец и Мане пришлось прибегнуть к перу, к этому, как говорят, новому оружию, и дать в газете опровержение. Опровержение сочинил тот же самый стряпчий, что по наущению его врага написал про Мане!..
* * *
В доме мастера Мане беда. Чудесная идиллическая тишина превратилась в ад. Евда ходит как убитая, Мане — как бешеный. Евда никуда носу не кажет, Мане днем приходит домой редко, а лучше бы и вовсе не приходил, такой он стал грубый и сварливый. Брюзжит, ничем ему не угодишь: и обед не сготовили как следует, и постель не застлана как надо; рубаха не постирана и не поглажена, как ему хотелось. Что ни день — стычка с матерью, а ведь недавно еще был внимательный и послушный сын. Евда молчит, терпит и только украдкой плачет.
Так продолжалось несколько дней, тяжелых, черных дней, потом мало-помалу все улеглось и утихло. И тогда Евда издалека, обиняками намекнула сыну, что пора подыскивать ей «смену», она-де уже состарилась.
— Сейчас, сынок, другие времена, другие порядки и обычаи,— говорила Евда,— ищи себе, сынок, подходящую партию, а наше времечко миновало — быльем поросло!.. Зачем это нужно, чтоб о тебе в газетах писали? Зачем губить молодость и красоту по кабакам и трактирам с распутными девками?.. Чтоб в газеты попасть и чтоб о тебе судачил весь город?! Для чего это тебе, Мане, сынок? Со стыда и срама я готова сквозь землю провалиться, жизнью клянусь! Женись, приведи в дом молодую! Погляди, каким ты мужчиной стал! Твой отец привел меня в дом, когда был не старше нашего Коте. Для чего тебе губить себя?
Так Евда уговаривала сына. Редко проходил день, чтоб она не заводила речь о женитьбе. Мане, в свою очередь, уверял ее, что таково и его давнишнее желание. И обещал сделать так, как она хочет.
Вот таким образом газетная статейка произвела переворот в жизни Мане. Впрочем, и без нее долго ждать бы не пришлось, потому что там, на Востоке, раньше женятся и раньше старятся. Не успеет девушка начать покусывать нижнюю губку, а портной мерить и шить ей юбки — она уже невеста; как только парень начинает винтить ногами, сдвигать феску на одну бровь да глядеть на носки своих сапог — он жених!.. Откроет такой собственную лавку, значит, пора обзаводиться хозяйкой. И все его сватают, расхваливают, уверяют, что он — хорошая партия: «У человека своя лавка!» — хотя этому человеку всего восемнадцать лет, а лавка у него чуть побольше дорожного сундука. Таков обычай. Едва у человека усы распушились, его уже и невесты зовут «дядей», а если он отпустил и бороду, то величают «батюшкой» или «дедушкой», как бы ok на это ни сердился. И когда он идет по улице, все женщины, молодые и старые, почтительно встают и стоят у своих ворот, чуть, склонив головы и сложив на животе руки, пока он не пройдет. Так и получается, что хочешь не хочешь, а должен жениться, ибо все его к этому понуждают — и соседи, и знакомые, и домочадцы, и родичи. Родные только и твердят в его присутствии: «Вот хочет, чтобы женили его!» А бедняга голову опустит и глядит в сторону, конфузится, но не отрицает и не протестует. Вообще в среднем классе с женитьбой дело идет гораздо быстрей и проще, чем в высшем, у богатых и образованных. Поэтому там нет такого множества старых холостяков с их вечными жалобами на мокропогодицу и плохую кухню, злых старых дев, от которых пахнет нафталином и которые закладывают в уши вату. Нет, такого у них никогда не бывает!
Чуть что, берут человека в оборот, хоть ему и во сне еще не снилось семьей обзаводиться, и твердят со всех сторон: «Женись!» Словно сорванцы, что суют в ухо ослу слепня, чтобы довести его до неистовства, и бедняга тщетно лягается, пытаясь сбросить поклажу и деревянное седло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50