слоняется целыми днями с ружьем по виноградникам, точно полевой сторож или караульщик, ночами же ему играют цыгане и пляшут цыганки, а он пьет — ни дать ни взять мусульманский монах — и расшвыривает деньги этим несчастным потаскухам!.. Либо выхватит нож и воткнет в стол или из ружья бабахнет — чистый разбойник... И во всяком околотке у него по девке...
— Довольно! — прервал ее Замфир, но тетка Таска не унималась.
— Те нужны ему для потехи, а эта наша — для денег... Охота затесаться в знатную семью...
— Хватит, я сказал, Таска!..— снова прервал ее хозяин.
— Гоже ли такое вытворять ремесленнику? Разве это порядок? — продолжала тетушка Таска.— И Зона, и Калина, и еще другая!.. Да на что это похоже, матерь божья?! Хорошо сказал наш плотник Божин: два арбуза под мышкой не унесешь!
— Похоже,— вмешался Замфир,— он и одного не унесет! Я пашей в турецкие времена смещал, а сейчас...
— Вот, вот! — подливала масла в огонь тетушка Таска.— Выслать eFO надо! Пусть на всю жизнь запомнит, собака, что такое дом чорбаджи...
— Заруби себе на носу! — решительно подытожил хаджи Замфир.— Если хоть раз я еще услышу о тебе что-нибудь плохое, не выпущу из дома... Запру! Не увидишь больше ни города, ни людей! Как вот эту горлицу,— и он указал на сидящую в клетке горлицу.— Света белого не взвидишь! Позабудет тебя и улица, и околоток, и город; никто и знать не будет, что у хаджи Замфира в доме дочка! Ясно?
— Ясно!..— потупясь и дрожа всем телом, сказала Зона.
* * *
Как у всякого человека, и у Мане были враги, которые только и ждали, чтобы взять его на зубок. Правда, старый Замфир не только не сказал никому ни слова, но строго-настрого наказал домашним даже не заикаться об этой некрасивой истории, тем не менее никак, ну никак это не могло остаться тайной, хотя бы потому, что происходило, черт побери, в присутствии пяти женщин (считая и Доку), из коих две — Таска и Дока — были более усердными и более умелыми распространительницами волнующих (и правдивых и ложных) слухов, чем любая газета тиражом десять тысяч экземпляров!
Вот почему история эта разнеслась с быстротой молнии и стала отлично известна и в целом и в подробностях, ибо Таска точнехонько рассказывала обо всем том, что говорила Доке, а Дока — все то, что она сказала Таске и Замфиру. И по околоткам, и в торговых рядах несколько дней только и было разговоров как об этом. А о том, что рассказ вырос в объеме за счет приумножения подробностей, подагаю, можно и не упоминать. Воскресли в памяти, ожили и снова стали циркулировать даже две давно, казалось, позабытые пословицы. А сколько насмешек сыпалось на голову Мане, разумеется, за его спиной, но иногда и при нем, правда, в виде отдаленного намека, во всяком случае, один такой о троумец на другой день ходил с опухшей щекой и на вочрос, что с ним, - жаловался на коренной зуб, из-за кот рого всю ночь не сомкнул глаз.
Положение Мане стало невыносимым. Раздумывая без конца и так и этак, он не видел никакого выхода и проклинал тот час, когда по дурости признался Доке в своей беде. Но когда она пришла и предложила поправить дело, только тогда он испугался по-настоящему, и решил сделать еще одну попытку — подстеречь где-нибудь Зону, остановить ее и спросить в последний раз... По крайней мере, снять с себя хотя бы вину за эту неприятную историю и доказать, что он здесь ни при чем, что во всем виновата тетушка Дока и ее глупость...
Но встретиться и поговорить с девушкой в те времена и в той среде было непросто, поскольку взгляды общества на гулянья по тротуарам и в парках, на посещения концертов, певчих обществ и танцевальных школ — словом, на все то, где молодые люди могут встретиться и поговорить, были довольно своеобразными и странными, как сказал бы какой-нибудь поборник эмансипации женщин — консервативными и ретроградными. За девушкой неизменно, как тень, следовала мать, тетка или родственница; после замужества опять же свекровь, невестки, золовки,— так что молодая женщина никогда не оставалась одна; впрочем, и предоставь ей свободу, она не знала бы, что с ней делать, потеряла бы голову, как канарейка, выпущенная из клетки. Дозволялось разве что сходить к соседям через дворовую калитку или через улицу. Поэтому
прошло немало времени, пока Мане удалось встретить Зону и перекинуться с* ней несколькими словами. Чего только не творят железная воля и твердое решение!
Мане подстерегал Зону, и наконец его желание осуществилось.
Как-то в первые сумерки, когда Зона в своей шубке зеленого атласа возвращалась с соседней улицы от сестры Костадинки, перед ней из темноты внезапно вынырнул Мане. Васка испуганно отпрянула в сторону.
— Васка, смотри! — шепнула Зона и остановилась, дрожа от страха и пугливо озираясь, не видит ли кто. К счастью, улица была пустынна, наступала та пора, когда горожане запирали на засов двери и все уже давно сидели по домам. На улице ни души, слыхать только, как ночной сторож где-то далеко в темноте разговаривает с котом хаджи Йордана, неторопливо разгуливающим по черепицам высокой каменной ограды.
— Что тебе? — робко прошептала Зона. Васка поняла. Отошла в сторонку и стала караулить.
— Зона! — начал Мане и тихо откашлялся.
— Чего тебе? — шепнула Зона и тоже тихо кашлянула.
Они остановились в трех шагах друг от друга и, потупившись, глядели в землю.
— Зона, одно только слово.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50