Оттуда обычно вывозили на тюремных суднах на Кипр, в лагеря интернированных. Ну, в порту за нас взялся один капитан британских войск. Настоящий англичанин - подтянутый, лощеный... Форма на нем безукоризненно сидела. Я сказал ему, что говорить надо со мной, я, мол, за старшего. Он посмотрел на меня и весело усмехнулся... Я ему говорю - на корабле несколько беременных женщин, на сносях. Позвольте, они сойдут на берег. Он поджал губы, но согласился. Я сказал - а как же их дети, вот, маленькие дети - двух, трех, пяти лет? Ведь они погибнут без матерей. И когда он разрешил, чтобы дети остались с матерями, я отобрал почти всех маленьких детей на судне, как будто это дети этих женщин.
- Но - документы?
- Не было никаких документов! - сказал Хаим. - Это одно из условий провоза беженцев. Никаких документов. Капитан не мог проверить, хотя понимал, что я добиваюсь своего, и страшно злился. Потом я сказал: разве можно разлучать семьи? Послушайте, ведь вы, англичане, - цивилизованные люди. Что здесь будут делать эти несчастные женщины с детьми без мужей? Он молчал, наливаясь злостью, а я подбирал липовых мужей липовым женам. Кстати, некоторые потом и правда сошлись, ведь это все были ошметки семей: где жена спаслась, где - муж, где - из всей семьи только пятилетняя девочка... Он повторил жестко: - Ошметки семей. Непарная обувь... И, знаешь, мне удалось оставить чуть ли не полкорабля... И он все понимал, этот капитан, но не мог доказать. Я видел, как его колотило от ненависти... Потом нас, оставшихся, перевели на его корабль и повезли на Кипр, в лагерь. Этой же ночью он избил меня до полусмерти...
- Как? Прямо там, на корабле, на виду у всех?
- Нет, конечно. Ночью. Англичане - цивилизованные люди. Я шел по коридору, и он напал сзади, страшный удар по голове - ничего не помню, но, судя по кровоподтекам, сломанной руке и отбитой печени, он молотил меня ногами в свое удовольствие, долго, пока не устал. Утром меня подобрали там же, в коридоре, и думали, что до Кипра я не дотяну... Но я дотянул! - почти весело закончил Хаим. - Потому что должен был кто-нибудь спустя пятьдесят лет везти Зъяму в Тель-Авив на работу!
Они молчали минут пять, потом он сказал:
- Это смешно, майн кинд: столько лет Сара не может допроситься у меня хорошего отдыха на корабле, в хорошей каюте. Плыви себе по морю, сиди в шезлонге, загорай, говорит она. Вот чего я не могу понять: как может хотеть - не то что плыть! - просто видеть такое количество воды человек, который чудом спасся вплавь, на какой-то доске или щите... Ведь она была единственной, кто спасся с затонувшего "Аргона". Сара. Плыла до берега на доске или на щите, черт его знает, до сих пор не могу от нее добиться - как это выглядело... Подгребала одной рукой, а другую, которой она вцепилась в эту доску или что там, потом, когда ее подобрали возле Натании, часа два не могли разжать... Ей было четырнадцать лет.
Как только она заводит эту песню о хорошей каюте и шезлонге, я ее спрашиваю: ты что, не нахлебалась?..
* * *
И в который раз: вдох - три минуты пустынной дороги; вдох - глухие заборы, помойки, ряды оливковых деревьев, поворот налево; вдох - запущенный пустырек с тремя старыми могилами, направо; вдох - вилла с цветными стеклышками в окнах террасы на втором этаже, магазин бытовых товаров, мечеть, поворот на шоссе и - выдох, выдох, вы-ы-дох...
Скоро отсюда выведут наши войска, вспомнила она, и тогда выдыхать совсем не придется. Зато Хаим перестанет останавливаться и раздавать солдатам булочки...
За постом прибавили скорость, проскочили Модиин, понеслись по свободному утреннему шоссе... Протикало шесть, Хаим включил радио: "Шма, Исраэль!" - ежедневная побудка голосом Левитана...
Затем широко разбросанные поля, Дерьмовый Курган, шевелящийся на равнине, совершенно живой от копошащихся на нем мусоровозок и вечной колготни чаек над ним.
Мост Ла Гардиа...
- Зъяма, вот что, - сказал Хаим, подвозя ее к переходу. - Я возвращаюсь сегодня раньше, ты меня на тремпиаде не жди. Часам к семи там проезжают наши - Амос, Давид Гутман и Рути Йоханан. Так что тебя подхватят.
- А ты поедешь один через Рамаллу? - спросила она.
- Возьму кого-нибудь на тремпиаде, - сказал Хаим.
На переходе она обернулась, выхватила взглядом красный "рено", седую голову за рулем и, перейдя улицу, почему-то вновь оглянулась: Хаима уже не было...
* * *
- Делаем "стульчик". Стой так, дай руки. Эту клади сюда, а эту сюда. Понял? Витя, сосредоточься. Ты что - в детстве не делал "стульчика"?
- Нет, - сказал он. - В детстве я играл на скрипке, и дворовые дети мне кричали: "Жидочек, попиликай на скрыпочке!"
- А я-то как раз и была дворовой девчонкой. Ну, учись, а то мы до ишачьей пасхи не управимся: эту руку сюда, а эту сюда.
- Так делайте уже что-нибудь! - сказала Юля, одетая для выхода в свет. Ее требовалось снести с четвертого этажа к машине. Сегодня она должна была подписать в банке заветные бумаги на пришедшие дойче, мать их, марки.
Наконец сплели "стульчик", присели... но тут у Вити схватило спину, и он еле поднялся.
- Вот это моя жизнь! - сказала Юля со злорадством. - Когда мне надо подышать воздухом, он обязательно хватается за свой геморрой.
- Видала старую стерву? - спросил Витя.
- Давай еще разок! - сказала Зяма.
Наконец Юля уселась на их сплетенные руки, обняла их за шеи и стала командовать спуском.
- Поворот! - кричала она. - Разворачиваемся!
Витя кипел и грозился сбросить ее в лестничный пролет. Зяма успокаивала обоих. На лестничной площадке первого этажа их кавалькада чуть не сбила алкаша-соседа. Он обалдело глядел им вслед, очевидно приняв эту странную группу за свою алкогольную галлюцинацию.
Перед дверьми банка Юле вдруг стало плохо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104