Хуц ми Тора эйн лану клюм**, бля!"
______________
* Егуд и м - евреи (иврит).
** "Хуц ми Тора эйн лану клюм!" - "Нет у нас ничего, кроме Торы!" (ивр.)
Письман сам провоцировал дискуссии, которые кончались самым оскорбительным для него образом. Например, сегодня объявил, что новый мэр Тель-Авива обещал переименовать центральную площадь города в площадь Машиаха. И на днях на ней состоится огромное представление: хабадники устроят гигантское религиозное шоу, на котором будут демонстрировать вещи...
- Жилетку с дыркой от пули Фанни Каплан? - спросил Доктор.
Письман стал запальчиво выяснять, на каком основании Доктор...
- Но, позвольте, он же скончался? - спросила Письмана известная писательница N.
- Видите ли, во всем, что касается ребе, можно быть уверенным лишь до известной степени! - с достоинством ответил дурак Письман.
- Минуточку. Но ведь его - до известной степени - похоронили?
- Не будьте так прямолинейны!
- Как это? Не понимаю. Его в могилу, извините, закопали?
Тут уже на нее все зашикали, что она оскорбляет память великого человека. На это она собиралась ответить, что великий человек - пусть земля ему будет пухом - сам по себе, а идиоты из его паствы, которые тревожат его тень, - сами по себе, - но не успела.
За Ангел-Раей зашел муж Фима, который беспокоился - ужинала ли она. Меня накормили, Васенька, успокаивала она его. Так, в обнимку, они и ушли домой. Жена Рабиновича Роксана давно поднялась наверх, в спальню. Ей завтра надо было рано вставать на работу.
Перед тем как уйти, писательница N. оглянулась. Сашка Рабинович и Доктор, со стаканами в руках, стояли у края обрыва и горячо о чем-то спорили. Речи их были темны и почти бессвязны. Огненный месяц-ятаган был занесен над их нетрезвыми головами. Фальшивые театральные звезды, безвкусно густо нашитые бутафором на черную ткань неба, пересверкивались с низкой топазов - фонарей на шоссе, далеко внизу. Богатейшая, перезрелая ночь раскинула влажные телеса и гулко дышала страстью на холмах Иудейской пустыни.
Впрочем, это слова какого-то романса. Неважно. Все это предстояло описать. И это было чертовски трудно. Но писательница N. уже знала, как следует повернуть диалог, на котором ее едва наметившийся роман буксовал последние три недели...
глава 22
Витя сидел на лавочке у дверей барака в ожидании репетиции. Их лагерный оркестр был в полном сборе, ждали только контрабасиста Хитлера. Он должен был прийти, должен был, хотя и на посторонний взгляд было ясно, что в последние дни бедняга Хитлер совсем доходит.
Время шло, их лагерный оркестр был в полном сборе, а Хитлер все не показывался. Витя не хотел думать о страшном. Склонив голову набок, он тихонько подкручивал колки, настраивая скрипку.
Вдруг вдали показалась пролетка, на полном ходу летящая прямо на них. Через мгновение Витя различил, что правит ею мар Штыкерголд, в кучерском армяке, очень залихватски, а в самой пролетке сидит женщина, смутно напоминающая Фанни Каплан. Штыкерголд осадил рысака, Фанни Каплан соскочила с пролетки, ткнула наганом в Витину грудь и сказала:
- Вам предстоит перевести с иврита роман Князя Серебряного!
- И распространить его! - добавил с козел раздухарившийся Штыкерголд. И никакого мне "Экклесиаста"! Только попробуй! Ви у менья увидите такого "Экклесиаста", что льюбо-дорого! У вас будет время собирать камни!
- Где Хитлер? - угрюмо глядя на этих двоих, спросил Витя. - Куда вы дели контрабасиста Хитлера? Что за оркестр без партии контрабаса!
- Хитлер повьесился ночью в уборной, - слегка замешкавшись, сказал Штыкерголд. - Ай, ну повесился! Что, мы не видали "мусульман"? Играй так, и никакого "Экклесиаста", смотри мне!
Витя сказал, наливаясь праведным гневом:
- Я всегда ненавидел советскую власть!
Фанни Каплан расхохоталась, а отсмеявшись, опять ткнула его наганом и заметила:
- Для таких, как вы, есть хорошая статья - 58-я.
- Девять граммов, по-моему, гуманнее... - ответил на это Витя, поднял скрипку и стал вызывающе наигрывать "Марсельезу", звуки которой через минуту слились с долгим лагерным гудком. И Витя силился вспомнить: что бы он значил, этот гудок - сигнал к обеду? Конец перекура?
Юля кричала: "Иду, иду, хватит трезвонить, кто там, я вас по-русски спрашиваю?"
Витя проснулся и понял, что в дверь звонят, а от тетки, как обычно, пользы, как с козла молока. Он поднялся, вышел в прихожую, молча отодвинул от двери Юлию, которая, поднимаясь на цыпочки, пыталась увидеть что-то в глазке, и открыл.
Это был Шалом, их сосед, болгарский еврей. Вот уже пять лет Шалом добровольно выполнял обязанности домкома, а это было непросто - выколачивать из старых евреев плату за уборку их обшарпанного подъезда.
Шалом был пожилым, церемонно воспитанным человеком, в прошлом - главным бухгалтером крупной текстильной фирмы. Обращаясь к собеседнику, он старался произвести на того самое приятное впечатление и, вероятно, во имя этого впечатления выучил за свою жизнь множество разрозненных слов на чужих языках. Он был уверен, что спрямит путь к сердцу любого человека, ввернув в разговор словцо на родном его языке.
Для общения с русскими Шалом тоже выучил одно слово, хотя и не до конца понимал его значение. Он только догадывался, что это свойское приветливое слово приятно будет услышать лишний раз каждому русскому.
- Впиздью! - Он стоял в дверях, улыбаясь дружелюбно.
- Привет, привет... - буркнул Витя. - Проходи, Шалом.
- Извини, что беспокою, но от этих, нижних, совсем не стало житья. Ты не поверишь, сегодня я наблюдал, как он мочится в парадном!
- Скажи спасибо, что только мочится.
Шалом разволновался:
- Ты так пессимистично смотришь на это дело?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104