- Дай денег! Дай все деньги, что есть, Мустафа тебя отмолит. За тебя нужно много молиться, долго, тяжело... Устанет Мустафа...
Зяма молча достала из кошелька последние пять шекелей и отдала сумасшедшему. Ей было не по себе.
Он пошел дальше по проходу, качаясь и напевая в такт гремящей баночке:
"Вот, вот идет Машиах!.."
Автобус подкатил к местечку Бейт-Зайт - пролетел мимо придорожный ресторан, высокий серый забор какого-то предприятия - и стал подниматься выше и выше, круче и круче, к последнему виражу перед въездом в Иерусалим...
Сегодня она зашла к родителям - пообедать.
Мать, с ее дикой энергией, время от времени готовила какое-нибудь любимое Зямино блюдо, вернее, то, что в детстве любила дочь. Например, принято было считать, что Зяма обожает студень. Поэтому, когда мать готовила студень, Зяма - к черту все остальные дела! - обязана была явиться его есть. Мать сидела напротив и требовательно вглядывалась в ее жующий рот. Она извлекала свою порцию деятельного удовольствия из усталого удовольствия дочери.
Сегодня Зяму ждали пирожки с капустой.
- Ну? Ну?! - с напором спрашивала мать. - Начинку пересолила, а!
- Да нет, что ты, очень вкусно... - отвечала дочь.
- А я тебе говорю - передержала тесто!
- Ничего не передержала, - утомленно возражала дочь. Попробуй не возрази. - Пирожки замечательные.
- Возьмешь Косте и ребенку!
- Да ну, мам, ну что я буду ездить с пирожками...
- А я сказала: возьмешь!
После обеда Зяма с отцом смотрели программу новостей. Она переводила ему с иврита. Искоса она поглядывала на профиль отца: поразительно, как ничего нет в нем от деда. Ни внешне, ни в характере...
Она вздохнула, прислушалась к себе. Да, следует признаться: у нее развился самый настоящий психоз, или, как бы это помягче, - некоторое безумное допущение. Через этих старух, подумала она... Чувство, что дед где-то тут неподалеку как бы... существует.
- Как ты думаешь, - спросила она вдруг отца, - во что может обойтись перевоз сюда с Востряковского этого... останков?
- Чьих? - спросил отец с недоумением, повернувшись в кресле.
- Деда...
Он обалдел. Растерялся. Засуетился. Воскликнул раздраженно:
- Зачем это?!
- Ну-у... понимаешь, - стесненно проговорила она, - мне кажется, он был бы тут... уместен...
- Зяма! - сказал отец, испуганно в нее всматриваясь. - Ты устала.
На стеклянной стенке остановки двадцать пятого автобуса, куда добрела порядком уставшая Зяма, было наклеено очередное "Сколько можно терпеть?!.". На бахроме жетончиков внизу был написан телефон и имя "Маша". Но кто-то из прохожих не поленился зачеркнуть карандашом "терпеть" и написал поверх другое слово, так что объявление начиналось менее торжественно и революционно и приобретало несколько оппозиционное делу "Группенкайфа" звучание: "Сколько можно п..деть?!" - так в новой редакции звучало обращение к страдающим массам репатриантов. Зяма прочла его и на какое-то мгновение испытала удовольствие подлинного гурмана. И тут на нее налетел Мишка Цукес.
- Вот так тебя встретишь раз в году на остановке! - ругался он, троекратно касаясь щекой ее щеки. - А чтоб самой когда-нибудь позвонить!..
Мишкина манера общаться - он напирал на собеседника, заваливал его статистическими данными по теме разговора, агрессивно возражал по любому вопросу, заглядывал в глаза, хватал за лацканы пиджака или рукава рубашки, постукивал пальцем по плечу, требовал вникнуть в суть доводов и немедленно согласиться с ними - утомляла собеседника с третьей минуты. Что бы он ни говорил или писал, выступал ли с докладом на симпозиуме или читал кадиш по усопшему - всем всегда казалось, что Цукес ругается.
И поскольку он жил в Неве-Якове и добирался домой все на том же двадцать пятом, Зяма с ужасом поняла, что минут двадцать обречена выслушивать все, что Мишка думает о редактируемой ею газете "Полдень" и, в частности, об одном из ее авторов.
Она глубоко вздохнула и отключилась: сочувственно смотрела в Мишкино мельтешащее перед ней лицо, вдумчиво кивала, удивленно поднимала брови и время от времени восклицала: "Ты шутишь!" - на что Мишка с дикой энергией начинал что-то доказывать, хватая ее за рукав плаща и требовательно заглядывая в глаза.
Подъехал двадцать пятый, уже переполненный. Но Мишка подтащил ее к дверям, подтолкнул, впихнул в автобус и зачем-то заплатил за нее, хотя у Зямы был проездной, - все это не переставая ругаться.
- Слушай, ну как ты - приличный человек - печатаешь эту скотину, этого русофоба, эту жидовскую морду - Фахрутдинова! - кричал Мишка на весь автобус, время от времени валясь на Зяму всем телом, потому что, жестикулируя, на поворотах забывал хвататься за поручни. - Что он несет, что несет! Любой начинающий психиатр поставит диагноз по двум абзацам его пачкотни.
- Но, Миша, он же аргументирует, - отбивалась Зяма, - ты не можешь не согласиться...
- Аргументирует! Его аргументы - это воспаленный бред малолетнего онаниста! Нет, кончится тем, что я просто изобью его. Он у меня получал и еще получит.
- Ми-иша! - укоризненно проговорила Зяма. - Ты интеллигентный человек. Что значит - изобью?
- Кулаками, - простодушно объяснил тот. - Как в детстве, на даче у тети.
- У какой тети? - не поняла Зяма, начиная прислушиваться к этому странному разговору.
- У тети Фиры. Нашей общей тети.
И поскольку Зяма недоуменно молчала, он сказал:
- Мы же с ним двоюродные братья. Ты что - не знала?
- Кто - братья, - ахнула Зяма, - ты и Рон?!
- "Ро-он"! - передразнил он ее. - Этого афериста зовут, как и меня, Мишка Цукес. Мы с ним в честь общего деда названы...
На тремпиаде в это время всегда толпился народ - поселенцы разъезжались по домам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104