..
Миша бодро вскочил, словно как раз и собирался их покинуть. Раскланялся. Все-таки он актер, это многое облегчает.
Но ушел он не сразу, а еще минуты две рассказывал, уже стоя, о своем процветающем бизнесе.
- Я даже Таньке в Новочеркасск выслал пятьсот долларов, - похвастался он. - Заходи ко мне в офис. Во-он там, видишь - манекен на балконе?
- Ах, так это твоя режиссерская находка, - заметила Зяма. - Скотина ты, Миша...
Он захохотал, довольный, что его трюк оценили.
- Я тебя из окна кабинета приметил, - сказал он. - Смотрю, сидит в кафе, прохлаждается... Шея как у лани - попробуй не заметь издалека...
Когда он наконец ушел, старуха проговорила, внимательно глядя на Зяму:
- А мне сначала показалось, что вы такая... деликатная...
Зяма расхохоталась:
- Ну что вы! Я абсолютно неуправляема. Только мой пес, как более сильная личность, вытворяет в моем присутствии все, что придет ему в голову... - Она с любопытством взглянула на Розу Ефимовну. - А вы и в самом деле принимаете "Группенкайф"?
- Боже упаси! - воскликнула старуха. - Кто это выдержит - такие деньги!..
- Ах, так, значит, и вы не просты... - Она положила ладонь на старушечью веснушчатую руку и ласково проговорила ей: - Мы обе с вами, Роза Ефимовна, ох как не просты...
Та улыбнулась.
- Расскажите-ка мне дальше: он бежал, от бандитов...
- Он... да, он бежал от белых бандитов и прибился к красным бандитам. Такой он был человек, он не мог жить как все люди, спокойно.
- Вы кого под бандитами разумеете? Я с детства слышала, что дед воевал у Буденного. Вы Первую Конную имеете в виду?
- Ну, я ж вам рассказываю... Буденный-муденый... Все они были мародеры. Они долго у нас в Шаргороде стояли. Папа меня все время прятал. От белых прятал, от красных прятал... У нас на чердаке огромный был сундук с кожами папа изготовлял тфилн и мезузес*, - так вот, в этом сундуке он меня прятал. Я была маленькая красивая девушка, сворачивалась на дне, а сверху папа на меня кожи наваливал. Мне было шестнадцать...
______________
* Тфилн и мез у зес - иудейская культовая утварь.
- Вы прекрасно выглядите, - сказала Зяма.
- Ай, я вас прошу!.. Вот так и ваш дедушка - пусть земля ему будет пухом, - он умел сказать два-три слова, что они западали прямо в середку сердца и там оставались на всю жизнь... Он меня и нашел в этом сундуке... Может, заметил, что папа тихонько на чердак поднимался с миской еды или вынести за мной ведро... А может, ночью шаги слышал, я ведь выбиралась из сундука походить, поразмяться... тихонько так, подкрадусь к слуховому окошку и смотрю, смотрю на улицу...
Так вот, Зяма дождался, чтоб днем никого не осталось, поднялся на чердак, открыл крышку сундука и приподнял кожи. Я-то думала, что это папа, а как увидела над собой чужое лицо.. Ой-вэй! И он мне быстро шепнул на идише: "Не бойся, дитя..." Вы понимаете идиш?
- Да, - сказала Зяма, - дед часто со мной сбивался на идиш. Мы ведь с ним жили вдвоем до самой его смерти, я в юности не очень-то ладила с родителями. Потом это как-то сравнялось. Но с тринадцати лет я жила с дедом в его двухкомнатной квартире. И он, бывало, машинально начинал говорить со мной на идише. Мне приходилось понимать. А здесь я вдруг много чего вспомнила...
- Да, это было смешно, - задумчиво повторила старуха, - ему что-то восемнадцать, а мне шестнадцать, и он мне говорит: "Об ништ мойрэ, киндэлэ..." - не бойся, дитя... У него была такая улыбка, - вот как у вас, очень похоже, - что от нее таяла душа. Что бы он ни вытворял (вытворал), какие бы штуки он ни выкидывал, понимаете, - Господь дал ему такую милоту, такой голос (я и сегодня его слышу), как будто предназначал его... Я не знаю, как это сказать... как будто он был создан для великого смысла, но не в то время и не в том месте... И это в нем чувствовали женщины. Боюсь, что я не очень-то умею это сказать... Он был страшно ласков, понимаете, он никогда не стеснялся говорить много-много таких милых слов, от которых сердце млело...
Боже мой, подумала Зяма, глядя на маленькую старушку, разве может любовь длиться так долго?..
- Он приходил к вам по ночам, - проговорила она утвердительно.
Та не ответила.
- Ну, так вот... через три месяца в Шаргород пришли белополяки и выбили красных. Те отступали, ну и... бросили лазарет с больными - тогда от тифа многие умирали. Зяма лежал в тифозном бараке, в страшном жару, - он сразу ушел от нас, когда понял, что заболевает.
И вот как оно было: офицер с солдатами вошли в барак, перестреляли всех тифозных, а возле Зямы остановились: увидели рядом с ним на полу сапоги. Таких сапог ни у кого не было.
- Да, - сказала Зяма, - их стачал его отец, мой прадед, - лучший сапожник во всем крае.
- Ну, и офицер прямиком к нему. Достает револьвер, вкладывает Зяме в рот и спрашивает: "Комиссар?"
Зяма лежит, смотрит на него в полубреду. "Комиссар?!"
Тот ему знаком: мол, убери револьвер, скажу.
Офицер вынул дуло, и тут его позвали, какая-то кутерьма на улице или что там - не знаю... Он крикнул: счас вернусь, пристрелю комиссара! - и выбежал. Солдаты за ним. А кого стеречь? Куда умирающий тифозный денется? Да они не на того наскочили... Зяма сполз на пол, дополз до окна - оно выходило в глухой переулочек, перевалился через подоконник и - вот откуда силы берутся в такую минуту? Ведь у него кризис был, его люто колотило, огородами, задворками, сарайчиками... босой! - утек, поминай как звали. Он Шаргород знал как свои пять пальцев... Постучал к нам ночью. Поскребся. Папа долго не отпирал - как будто чуял, что с этого получится... Когда решился и отпер дверь, Зяма уже на пороге без памяти лежал. Мы его вдвоем еле втащили. А ведь он легкий был, хрупкий... Так что мы его выходили... И когда он ушел - тоже ночью, бежал в Ямполь, там полк красных кавалеристов стоял, кто-то из соседей донес, и поляки забили папу плетками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104