.."
Ну! Не милашка ли? Парламентеров, а?! Вот гад! "Пока не обнажатся их внутренности", а?! Но зато Иоанн Гисхальский - "до крайности кровожаден". А вот еще дивная у этого мерзавца история с гражданами Тивериады.
"Так как остальные громогласно указывали на некоего Клита
как на главного зачинщика отпадения, то он, решив никого не
наказывать смертью, послал одного из своих телохранителей,
Леви, с приказанием отрубить тому обе руки"
(добрейшая душа!)...
"Но Леви из боязни перед массой врагов не хотел идти сам
один. Клит же, видя, как Иосиф, полный негодования, сам, стоя в
лодке, порывается вперед, чтобы лично исполнить наказание,
начал умолять с берега, чтобы хоть одну руку оставил ему. Иосиф
удовлетворил его просьбу с тем, чтобы он сам отрубил себе одну
из рук. И действительно, тот правой рукой поднял свой меч и
отсек себе левую - так велик был его страх перед Иосифом".
И минут двадцать еще, выправляя дубовые германизмы в переводе, Зяма ахала, повторяла фразу вслух, качала головой и, призывая лежащего рядом пса в слушатели, называла своего предка, великого античного историка Иосифа Флавия негодяем, изменником и римской подстилкой. И если учесть, что имя бен Матитьягу было проклято по всей земле Израиля, можно легко вообразить, что эти опоясанные террасами серые курганы, эта долинка, эти замшелые камни и молодое родниковое небо над Самарией много веков назад уже слышали те же слова, произнесенные по тому же адресу, но только на другом языке...
Потом они с Кондрашей перехватили бутерброд с колбасой. Стоя на задних лапах и положив передние ей на колени, он требовал кусок за куском, а если она медлила, протягивал лапу и теребил ее руку.
- Ты сожрал больше половины, - сказала ему Зяма, отряхивая крошки с юбки, - впрочем, ни для кого не секрет, что ты наглец и проходимец... Жаль, что я не назвала тебя Флавием!
Настроение по-прежнему было хорошим, хотя она уже несколько раз вспоминала, что ближе к вечеру надо ехать. Но сейчас время лишь восходило к двенадцати, здесь, в тени "каравана", шлялся тихий ветерок, поддувая лепестки красных, похожих на маки горных цветов, что на днях показались из-под серых валунов.
Метрах в ста от нее по долинке, обрамленной оливами, шел пастух за стадом коз. Звякали колокольцы. Пастух, высокий старик в белой куфие, перетянутой двойным шнуром, и в серой, до пят, галабие, - не смотрел в сторону "караванов", как будто этого не было, как будто не стояли на этой земле ни вагончики, ни - выше, на горе - полукруглый ряд вилл, ни коттеджи, ни школа, ни водонапорная башня с магазином.
Кондрат вскочил и залаял, забегал вдоль дорожки, оглядываясь на Зяму, спрашивая: дать им как следует или не стоит?
- Не стоит, - сказала ему Зяма. - Поди сюда, не мельтеши. Это просто пастух гонит стадо коз...
То и дело старик палкой подправлял полубег какой-нибудь козочки. Бренча колокольцами, те объедали по пути кустики и были - издали - очень милы: буколическая картинка, сельский пейзаж.
- Вот так они съели всю страну, эти их козы, - сказала Зяма Кондрату, пока здесь не было хозяев... А ведь он мог бы сейчас меня убить? - задумчиво спросила она пса. - Теоретически? Выхватить из-за пазухи своей рубахи пистолет, а? И пристрелить... Теоретически - да. Он вовсе не так стар, а оружием наводнены и Иудея, и Самария... А что, Кондрашук, ведь это ему - как чихнуть раз. Мужчин наших сейчас нет, разве что Арье в своей лавочке, да от него какой толк... Два-три солдатика у ворот - до них отсюда не докричишься, да и не успеют добежать... Ей-богу, странные люди эти арабы... Нет, конечно, потом наши спустились бы в Рамаллу, и переколотили бы все окна, и перевернули бы все машины, их усмиряла бы наша доблестная армия. Потом наши основали бы где-то поблизости новое поселение: Неве-Зъяма, или Гиват-Зъяма, или Кфар-Зъяма... Да что там! - почету мне было бы навалом... И евреи странные люди, Кондрашук... Вообще с людьми, согласись, не все в порядке...
Пока пастух перегонял мимо "караванов" свое стадо, пес стоял рядом с хозяйкой, дрожа от возбуждения и полаивая, - вероятно, оскорблял большую пастушью собаку, рыжую, короткошерстую и молчаливую...
- А я могла бы его убить? - спросила вдруг женщина сама себя. И самой себе ответила твердо: - Да. Теоретически...
Тень уже поджималась к сваям вагончика, вот-вот нырнет под него и вынырнет по другую сторону. Солнце палило дорожку, выметая над нею бабочек и мух. Гудение пчел стало тихим и сонным.
Зяма захлопнула "Иудейскую войну", поднялась и занесла в вагончик табурет.
- Ну, - сказала она, надевая соломенную шляпу, - надо и честь знать. Вспомним долг матери семейства.
И они стали подниматься в гору под палящим солнцем, то и дело останавливаясь, вываливая языки и шумно дыша...
В лавке Арье гудел кондиционер и было необычно многолюдно для середины дня - целых три человека. Солдат, строительный подрядчик Шрага (в поселении медленно строился комплекс из нескольких двухэтажных домов. В зависимости от хода очередного этапа мирных переговоров правительство то замораживало все стройки в поселениях, то приоткрывало щелку) и постоянный рабочий Муса, араб из Рамаллы. Вид у него был крайне истощенный: не так давно закончился великий пост, мусульманский праздник Рамадан, и Муса еще не отъелся. Он стоял рядом со Шрагой, в пакетике у него отвисали картонная пачка с какао, булка и три помидора.
Все что-то оживленно обсуждали.
Зяма не застала начала разговора, так как минуты три уговаривала Кондрата подождать ее у входа. Арье не терпел собак в лавке.
- А что, Муса, - спрашивал Арье, - между собой твои жены-то не ругаются?
- Ругаются, - вздохнул Муса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104