Лицо его было невозмутимо. Вообще у него был вид официального представителя обкома. Полутрезвой пишущей братии русских газет Израиля он представлялся абсолютно неуместной и чужой фигурой.
- А вы, простите, обрезаны? - строго спросил из зала Гриша Сапожников, человек нешуточных устоев.
Молтобойцев ответил сухо, не меняя официального выражения лица:
- Я не обрезан. Я обкусан.
Кстати, впоследствии он не испугался взять Гришу Сапожникова в штат на должность редактора-стилиста. А на это не каждый бы решился. Дело в том, что Гриша Сапожников терроризировал окружающих своей религиозностью. На фоне проявлений этого религиозного фанатизма его беспробудное пьянство уже казалось чуть ли не достоинством. Но и будучи пьяным в стельку, он сохранял на лице строгое выражение религиозного пастыря. Под конец рабочего дня он добирался до телефона, почти на ощупь набирал номер двенадцатилетнего сына, с которым не жил, но которого курировал по части воспитания, и, покачиваясь, строго спрашивал на иврите:
- Нахум, ты молился?
Был еще один страстный отец в редакции - культуролог Лева Бронштейн. Тот тоже звонил сыну, но по другому поводу.
- Дуду, - тревожно спрашивал он, - ты покушал?
Бывало, одновременно они звонили детям по двум разным редакционным телефонам.
- Нахум, ты молился? - строго вопрошал один.
- Дуду, ты покушал? - волновался другой.
К тому же они недолюбливали друг друга. Дело в том, что Гриша Сапожников правил всех. "В стилистической правке нуждается любое литературное произведение", - утверждал Гриша. Молодых, зеленых авторов он переписывал, как кроликов, те и пикнуть не могли. Но Лева Бронштейн, автор маститый, можно сказать, мэтр, - возмущался и неистово ругался с Сапожниковым.
- Может, и Толстого редактировать надо? - спрашивал ехидно Лева.
- А как же! - изумлялся Гриша Сапожников. - Его-то особенно надо. Куда это годится: "Все смешалось в доме Облонских..."? Безграмотно.
- А как надо, как?! - взвывал Лева.
- Ну... я бы отредактировал так: "В доме, принадлежащем семье Облонских, все перевернулось".
- Это Лев Николаевич в гробу перевернулся, - вставлял Лева.
Злые языки поговаривали, что, редактируя по заказу некоего местного издательства хрестоматию по русской литературе, Гриша в строке "На холмах Грузии лежит ночная мгла" вычеркнул "лежит" и написал "стоит". Говорят, так хрестоматия и вышла. Что на посторонний взгляд кажется сомнительным, но в местных условиях вполне осуществимо.
Сколько бы он ни принял с утра, Гриша сидел за компьютером прямо и строго всматривался в экран. Он вылавливал в текстах Бронштейна иностранные слова, требовал разъяснения их значения, листал словари и частенько утверждал, что того или иного слова не существует.
Сегодня они опять поругались. Лева Бронштейн вернулся недавно из поездки по Армении, по следам этой удивительной поездки написал культурологическое эссе, в котором, в частности, была и такая фраза:
"Серные козы на скалах, словно авгуры, экстраполируя
абсолют надсущностного..."
- ну, и далее в том же роде...
- Погоди, стоп! - сказал Гриша. - Где Бронштейн?
- Ну, я Бронштейн! - заранее раздражаясь, отозвался Лева из-за соседнего компьютера. - К чему ты там опять прицепился?
- А вот - "серные козы".
- Ну и что?
- Это кто такие?
- Животные! Животные, мудило!
- Да нет такого вида.
- Слушай, Гриша! - заводясь, начал Лева. - Я только что вернулся оттуда, где скачут эти самые серные козы. Может, я лучше знаю - есть такой вид или нет. Они серенькие такие, милые, серные... козы. Можешь ты хоть к одной моей статье не цепляться? Тем более что это простой репортаж.
Они еще ругались минуть пять, называя друг друга "алкоголиком" и "мудаком".
И тут Гриша впервые сдался. Шла вторая половина дня, и он уже не так четко различал текст на экране. К тому же ему надоело возиться со статьей Бронштейна и хотелось спать. "Может, я пьян, - подумал он, - может, они и вправду там... скачут". И... впервые в жизни оставил текст нетронутым.
К этому времени в редакции всегда наступала сонная тишина, народ расслаблялся. Именно в эти сорок минут после обеда Молтобойцев спал в своем кабинете.
И все разбредались кто куда. Лева пошел к титану - выпить кофе. Гриша задремал, некоторое время еще сохраняя прямую осанку и строгость на лице. Но, по мере погружения в сон, он постепенно размяк, засопел и стал, как обычно, тихо сползать с кресла на пол, на ворсистое ковровое покрытие. Довольно мягко он приземлился, даже голова вполне уютно лежала под столом, ноги, привольно, как-то по-дамски раскинутые, высовывались наружу. Сослуживцы, как всегда, решив Гришу не будить, аккуратно через его ноги переступали...
Прошло минут пятнадцать, абсолютно элегических... Мишка Цукес в соседней комнате рассказывал какую-то историю Ирочке из отдела распространения. Номер, в сущности, был готов и ждал отправки в типографию.
Работал в такое время, как всегда, лишь политический обозреватель Перец Кравец. Он просматривал почти готовое интервью с равом Моше Абу-Хацирой, который, как и любой почитаемый всей общиной восточных евреев мудрец, носил еще одно имя: Баба Мотя. "Баба" в данном случае означает почтительнейший титул старца, а имя... В этом, собственно, и была трудность. Ведь интервью предназначалось для русскоязычных читателей...
Перец задумчиво сделал несколько пометок, исправил в нескольких абзацах имя старика на почтительное "мудрец". Однако совсем-то без имени никак не обойтись... А интервью было чертовски интересным.
Дело в том, что этот влиятельный в политических кругах рав с именем русской домработницы предсказывал будущее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104