Казалось бы, что ему, уже раз умершему и снова умиравшему, до этих конвульс
ий. Они только мешали ему тихо пульсировать в памяти Хранилища. Он давно р
асстался с надеждой, он даже не помнил ее слабого голоса, а без нее все пот
еряло смысл. И если уж что-то ему снова следовало испытать при виде двух м
ятущихся сознаний, то, скорее, недовольство. Когда второй раз в жизни гото
вишься уйти в вечное небытие Ц на этот раз уже наверняка в вечное, Ц нич
то не должно мешать. Если не очень удалась жизнь, пусть по крайней мере ухо
д будет лишен суеты. Но что-то все-таки вдруг заставило Круса приблизитьс
я к путникам из забытого мира. Это было странно. Забыв надежду, он, казалос
ь, остался в сухом, равнодушном одиночестве. Она, надежда, увела с собой вс
е его чувства, даже память о них, и теперь он должен был спокойно смотреть
на мерцание душ пришельцев. Или не смотреть. Какая, в сущности, разница…
Но где-то, в каких-то дальних уголках того упорядоченного облачка электр
онов, пульсация которого и составляла его сознание, оставалось, очевидно
, и то, что казалось ему безвозвратно потерянным. Выплывшая откуда-то жало
сть и подтолкнула Круса к пришельцам.
Верты, когда они жили в том невозможном мире, что имел три измерения Ц неп
редставляемую теперь реальность, умели помогать страждущим братьям. Кр
ус вдруг вспомнил, как он, совсем еще маленьким, тяжко болел. Он страдал и п
озвал на помощь своих трех родителей. Они пришли и сказали, чтобы он закры
л все глаза. Он послушался их и почувствовал, как кто-то Ц нет, не кто-то, а о
ни Ц нежно перебирает содержимое его головы. Прикосновение их пальцев п
риносило успокоение, оно было сладостно, и он заснул. А когда проснулся, ро
дителей уже не было, маленькие верты встречались с родителями толь ко то
гда, когда действительно нуждались в их помощи.
Это древнее умение как бы само собой сосредоточилось сейчас в тонких щуп
альцах, которые Крус выпустил из себя. Они легко вошли в чужие облачка. Кру
с не пытался что-то делать. Им двигали какие-то древние инстинкты, какие-т
о умения, о которых он не подозревал.
Какие не похожие на их собственное сознание были облачка путников извне
! Но у него не было ни времени, ни желания думать, в чем же состоит разница. О
блачка путников мерцали, слабели. Частицы, что складывали их и в чьей моза
ике закодировано было их «я», вот-вот готовы были разбрестись, и тогда ник
то и никогда не смог бы помочь им, потому что только сама мозаика индивиду
альна, частицы, из которых она сложена, безлики.
Его щупальца коснулись двух облачков.


* * *

Потом Надеждин будет вспоминать:
Ц Понимаете, несмотря на все успехи науки, мы, земляне, наверное, все-таки
еще очень примитивны. О многих вещах нам легче думать сравнениями. Так во
т тогда мне вдруг почудилось, что в кромешной без проблеска тьме, в безбре
жном, без конца и начала океане ужаса и отчаяния, в котором я тонул, я почув
ствовал прикосновение спасательного круга. Я даже не обрадовался. Я был
слишком обессилен неравной схваткой с ужасом, я уже смирился со смертью,
даже звал ее. Помню, что мелькнула нелепая мысль: «А как же я ухвачусь за сп
асательный круг, если я не умею управлять своим телом? Если его вообще у ме
ня нет?»
Но кто-то помог мне перевалиться на круг, почувствовать опору. И этот кто-
то Ц я ясно ощущал его присутствие и даже близость Ц начал… как бы это вы
разить… Ага, знаю. Одно из самых счастливых и томительно-сладостных восп
оминаний моей жизни: мы с Леной сидим на берегу канала, где я родился и выр
ос. Теплый летний день. Я положил голову ей на колени, так, чтобы не надавит
ь на ее раздутый живот, где доживал в заточении последние недели Алешка. К
онечно, мы знали, что она родит мальчика, догадывались, что он будет Алешко
й, но еще не были в этом уверены. Но не в этом дело. Алешка присутствовал тог
да как бы незримо, отделенный от нас Лениным животом. Были она и я и мир вок
руг. И солнце. И скрипучие крики чаек вовсе не казались скрипучими.
Я спросил: «Тебе удобно сидеть?»
Она промолчала. Я знал, почему она молчит. Счастье сделало меня проницате
льным. Ей было слишком хорошо, чтобы отвечать. Она не раз говорила мне, что
никогда не нужно пытаться определить счастье. Оно слишком хрупко, мимоле
тно и не выносит классификаций и рубрикаций. Подобно тому как в физике не
льзя точно определить местонахождение отдельной частицы Ц само измер
ение уже влияет на нее, Ц так и попытка измерить счастье убивает его.
Она лишь протянула руку и начала перебирать мне волосы. И прикосновения
ее пальцев были невыразимо, даже тягостно сладостны. Ее пальцы пахли сол
нцем и влагой. Я перестал дышать. Время остановилось, и я слышал лишь биени
е двух сердец, Лениного и моего. А может, и маленького третьего, Алешкиного
. Дышать было нельзя, потому что счастье было так огромно, так невозможно,
что я чувствовал: любые движения, любое слово может спугнуть его.
Вот так же невыразимо ласково, осторожно и терпеливо кто-то касался моей
головы в этой проклятой тьме. В ней не было ни нагретых камней берега, ни Л
ениных коленей, ни голубого неба, ни сварливых криков чаек. Была лишь прот
ивоестественная тьма. Она не исчезла, не исчезло ни отчаяние, ни ужас, ни д
ушащий кошмар. Но был спасательный круг и некто, кто нежно перебирал соде
ржимое моей несуществующей головы. И невозможная успокоенность, поисти
не невообразимая, потому что слову «спокойствие», казалось, просто не бы
ло места в этой чудовищной фантасмагории, нисходила, нисходила на меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97