Из черных туч бурно полило.
— Не долбанет по нам?—испугался Бадюра.
— Не такая она дура, молния,— ответил Ковач, которому уже было все безразлично.— Глянь, сколько тут высоких деревьев, выбирай любое!
— На твою ответственность, дружище, на твою ответственность.
Они вылезли на берег. Капли дождя хлестали по ним, как напористый душ. Из всей компании, которая в тот день пришла купаться, на берегу осталась лишь лучшая Иренина подруга Дана.
— А где остальные?
— Разбежались,— ответила девушка.— А я тут вас поджидаю. Иди скорее ко мне под одеяло!
Ковач в нерешительности помедлил, а Бадюра слегка подтолкнул его.
— Не будь дураком,—тихо сказал он,— иди к другой, и обе будут твои. Это старо как мир.
Сам же он накинул на себя подстилку,и стал похож на старую индианку.
— Ближе ко мне,— сказала Дана,— не то промокнешь. У меня здесь все твои вещи.
Они прижались друг к другу. Можно с легкостью опустить то, что за этим последовало,— каждый способен это себе представить. Даже самый закоренелый чистоплюй напьется из ручья, если ему угрожает смерть от жажды. А Дане было шестнадцать, не уверяйте меня, что шестнадцатилетняя девушка может быть кому-то противна!
— Ты весь мокрый,— сказала она, смеясь,— надо что-то сделать, иначе здорово простынешь.
Наклонив голову, она принялась осушать ему плечи своими волосами.
— Тебе это приятно?—спрашивает она.— Правда, приятно?
Они обнялись. Укрытые одеялом, как палаткой, они перестают воспринимать окружающее. Когда они выбрались наружу, приятеля Бадюры уже и след простыл.
Гроза миновала. Листья на вербах поблескивают. В разрывы облаков проглядывает солнце, бросая узкий конус света на речкой берег.
— Теперь мы здесь одни,— говорит Дана,— но ты не бойся, я тебя не брошу. Я жутко какая верная, знай, меня и армия не пугает, я буду ждать тебя. Когда вернешься, найдешь меня здесь.
— Да-а, да,—говорит Ковач печально.
— Хочешь, останемся здесь хоть до полуночи? У нас ужас как мало времени друг для друга.
Вечер, из города доносится шум увеселений. Тоска расставания взывает к участию близкого человека. Дана переодевается под одеялом, одеяло ходит волнами.
— Теперь ты,— зовет девушка.
Ковач подсаживается к ней, обнимает. Он благословляет прозорливость природы, наделившую его двумя ладонями, которые так идеально соответствуют двум щекам, двум плечам, двум девичьим грудям. Руки скользят под бумажную майку, где их ожидает разгоряченная кожа. Он задирает майку кверху.
— Погоди, ты меня так задушишь,—смеется Дана, она скрещивает руки и стаскивает майку через голову. Прижимает его лицо к груди.
Вы скажете — какое легкомыслие и непостоянство? Не стану отрицать. Моя героиня — очаровательная таксистка из трехсотсемнадцатой комнаты. Ее я хотел бы обрисовать в самом выгодном свете, с остальными персонажами поступайте как угодно. Если я когда-либо и возьму этого парня под защиту, то напомню лишь, что ему девятнадцать лет. Что подобное счастье он испытывает впервые. Не забудем, что и юный Монтекки, над судьбой которого мы готовы лить слезы, еще утром умирал от любви к Розалине и только вечером полюбил Джульетту. Это неново.
До полуночи вздыхали они на берегу реки. Потом Ковач проводил девушку, спешившую к отцовским подзатыльникам, и отправился домой.
На кухне над швейной машинкой горела маленькая лампочка.
— И за что ты со мной так?—страдальчески спросила мать.
— А что? Что такого? Мне уже почти двадцать. В воскресенье я иду защищать родину. Чего ты?
Послышались тяжелые шаги отца. Вот он в дверях — смешной в своей полосатой, расстегнутой на груди пижаме, из-под которой торчит седая растительность. В домашних шлепанцах, с брюшком, какие бывают у стареющих мужчин, смешной в своих очечках (времена меняются, и в чести теперь не почтенная старость, а более гибкая молодость) и вместе с тем внушающий уважение, отец шагнул на кухню, уперев руки в бока.
— Не пора ли вам закругляться?—говорит он строго.— Марш спать!
— Да ты погляди, который час,— сказала мать.
— Ну и что? Он прав, ему уже двадцать, и это его дело, когда возвращаться. У него же отпуск, завтра ему торопиться некуда. Спокойной ночи!
Ковач спит, и ему снится речной берег (спасибо, Од-дар, спасибо!). Поблескивает гладь реки, порой вздохнет ветер, изумленно всхлипнув, волна разбивается о берег. На противоположном берегу, на отмели, сидят невидимые рыбаки, их присутствие выдают огоньки сигарет. Парень и девушка милуются, у девушки лицо Ирены.
СПЕЦИАЛЬНЫЙ ПОЕЗД
увозит молодых парней от юности, проводниками в нем — младшие офицеры и сержанты. Ковач сидит у окошка и смотрит на убегающий вспять ландшафт.
— Ты воспринимаешь это как-то трагически,— обращается к нему парень в затасканных джинсах.— На-ка, хлебни!— И он протягивает ему бутылку.
Молча качая головой, Ковач отказывается.
— Ох-ох-ох! Ребята, поглядите на этого абстинента!
— Отстань от меня!
— Женщина?—понимающе осведомляется искуситель.
— Женщина.
— Гм. Ну тогда другой коленкор. Выспишься — и глядь, уже всего семьсот двадцать девять дней осталось.
Последний день вольницы Ковач провел все там же, на реке. Ртутный столбик в тот день опять подскочил к тридцатиградусной отметке. Весь поникший, добрел Ковач до реки, поздоровался со знакомой компанией. Ирена с оскорбленным видом поднялась и направилась к лодочкой станции. Села в плоскодонку местного донжуана Мойжи-шека.
Ковач плыл подле лодки, Ирена гордо от него отвернулась, с интересом принялась рассматривать синеватые холмы, возвышавшиеся вокруг города.
— Как же так,— сокрушенно произнес Иржи,— я здесь последний день, а ты даже не взглянешь на меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91