Можно было бы остановиться на том, сколько денег ей давали на карманные расходы, потолковать о ее любимом цвете одежды. Но мы уже имели случай убедиться, что наш метод дает более надежные результаты; никакие разрезы, наподобие тех, что смакуют учебники анатомии, не могут сравниться с наблюдениями, проводимыми с любовью к предмету. Поэтому давайте почаще отклоняться от пути, обозначенного пронумерованными придорожными столбами, и обратимся сейчас к тому моменту, которому надлежало бы стать эпилогом; будем надеяться, что вместо патетического финала нам придет в голову другой, возможно даже более удачный.
Иржи Ковач наводит лоск в своей гарсоньере *, которую он теперь занимает. Смахивает пыль с небольшой коллекции антикварных вещиц, украшающих комнату, прикасается к вазочке с портретом императора Франца Иосифа, к фигуркам щеголей с тросточками в стиле рококо и дамам в кринолинах, начищает свинцовый штоф с колпачком и дарственной надписью его пращуру: «Граверу Ковачу на Пасху». Он оглаживает книги на полках. Наконец мечтательно застывает над фотографией в резной рамке, украшенной ракушками, жемчугом и окованной по уголкам серебряными листочками. На фотографии запечатлен берег реки, залитой полуденным солнцем. Фотография пожелтела и покоробилась, однако мы безошибочно узнаем
1 Гарсоньера — тип холостяцкой квартиры с минимальными удобствами,
на ней все, что было мило сердцу Ковача. Ясное небо и деревья, реку и беззаботную девушку в купальнике.
ЛУЧШЕГО ДРУГА КОВАЧА
звали Бадюра. Он страстно увлекался химией, и потому они быстро нашли общий язык. Но тогда же, когда Иржи предстояло идти в армию, Бадюру приняли в Академию искусств. Ему предстояло стать режиссером.
Мне не хотелось бы здесь пускаться в изложение очередной истории о парне из маленького городка, ставшем знаменитостью; лучше скажу сразу, что на эту стезю он вступил, как это у нас повелось, исключительно благодаря протекции известного окулиста профессора Бадюры. Друга своего Ковач любил за ту непринужденную дерзость, с какой он уже в школе отвечал учителям.
— Домашнее задание? Я очень извиняюсь, но у меня оно совершенно вылетело из головы. Моя сестра сломала тибиальную кость. Мы отвозили ее в больницу.
— Слушай, олух, как ты додумался до этой тибиальной кости,— спрашивали его,— и что это вообще за кость?
— Понятия не имею. Но в том-то и заключается психологический расчет, ясно вам? Учитель не может признаться, что не знает, о чем идет речь. И поэтому вынужден поверить мне на слово.
— Но ведь он может спросить.
— Вряд ли, ребятки, вряд ли! Ну а если, так вступает в силу другой закон Бадюры. Никогда не прибегать к откровенной лжи. Моя сестра действительно сломала ногу, только два года назад. А разве я утверждал, что это было вчера? Я соединил две разные информации. Правда и то, что я забыл сделать домашнее задание, и то, что сестра...
Таков был друг Ковача Бадюра. Он нанес несколько ощутимых ударов по нашей кинематографии (кому об этом знать лучше, чем мне?), но в отношении Ковача к нему это ничего не изменило. Он вспоминает о нем с отрадой: вот Бадюра стоит на пороге, рослый, дерзкий, загорелый, на ногах кеды, в руке покачивается сумка.
— Двадцать девять в тени, а ты паришься дома? А ну-ка живо надевай плавки, а не то схлопочешь!
— Еще не родился тот, от кого я мог бы схлопотать,— отзывается Ковач самоуверенно.
Я иду на реку, не будет ли ваша милость столь беневолентна («бене» в данном случае означает «хороший», а продолжение от слова «вол»). Короче, не будешь ли ты столь любезным туром, чтобы пойти со мной?
— Идем, так и быть!
Он берет подстилку, натягивает плавки и шорты. К пряжке ремня прикрепляет цепочку с ключами.
— Я готов.
Друзья идут вдоль реки, переступают через загорающих сограждан, петляют меж зонтиков. Посмеиваются над листиками одуванчиков, которыми некоторые изнеженные дамочки предохраняют свои носы от ожога. Иногда наступают на чей-нибудь завтрак. На излучине, облюбованной молодежью, Ковач начинает озираться по сторонам.
— Высматриваешь что-то конкретное, Иржик? Давай высматривать вместе.
— Нет, нет...
— Ну тогда давай заляжем в тени, вон под той вербой. -— Погоди...
— Если тебя интересуют девчонки, то ими тут, по моим наблюдениям, хоть пруд пруди.
Избранница Ковача расположилась метрах в ста пятидесяти от них с веселой компанией однокашников. Иржи небрежно кивает Ирене и расстилает подстилку неподалеку от нее. Приятель Бадюра не произносит ни слова. Приятель наблюдает за ним сквозь большие темные очки с зеркальными стеклами, которые закрывают пол-лица, так что не разобрать, куда он, собственно говоря, смотрит и какое у него при зтом выражение лица. Он молча раздевается. С криком бросается в воду.
Ковач следует за ним. Вместе они плывут против течения, затем ложатся на спину, и река относит их назад. Благословеннейшая из рек, ибо прекрасная Ирена уже тоже в воде. Она стянула волосы в узел и плывет, погружая губы в реку и с каждым толчком вдыхая в нее жизнь.
Бадюра прыгает на одной ноге, указательными пальцами буравит уши, в то время как Ковач продолжает плавать, дважды или трижды устремляясь девушке наперерез и всякий раз улыбаясь:
— Привет, вот так встреча! Как поживаешь?
Расставив ноги, Ирена стоит на траве. Губами зажимает дюжину шпилек, голова слегка запрокинута, руки подняты, вытирается полотенцем с голубыми корабликами. Ковач чуть не лишается рассудка. Он умрет, если она не достанется ему, умрет, едва достигнув совершеннолетия, испортит статистику органам здравоохранения.
Компания Ирены перебрасывается мячом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91