Зато в мастерской у нее жуткое убожество. Алюминиевая кастрюлька, которой она кипятила воду для чая, две стеклянные банки из-под джема, из которых она пила, да бабушкина кружка, расписанная веточками черешни, пухлая очаровашка, разумеется, с трещиной, склеенная эпоксидным клеем и нее равно протекающая,— после нее на столе оставались белые разводы. Вот и вся ее кухонная утварь. Поэтому в первые дни нашего знакомства я принес шесть чашек шесть блюдец с голубым узором.
— Это мне?
— Нет. Это нам обоим.
— Какая-нибудь чепуховина, Тики, да?
— Ну, может, кто сочтет это чепухой, но мне кажется, что это практично и красиво.
— Чашки? — изумилась она, развернув пакет.
Но нет, «развернув» — это не то слово. Надо было видеть, почувствовать, с каким нетерпением она разрывала бумагу, когда извлекала какой-нибудь подарок. Как умела она разодрать упаковку длинными острыми ногтями.
— Ну да, чашки. Я люблю пить кофе из красивых чашек.
— Так давай сразу и заварим. Но ты зря тратишься на зряшные вещи, Тики. Нам гораздо нужнее новая плитка.
Ее старая электроплитка, вся покрытая жиром, ударяла током. Иногда плитка упрямилась и не нагревалась, пока ее не встряхнут хорошенько, чтоб. она поняла, кто из нас господин. Я незаметно унес ее и купил новую, Гана позволила обхитрить себя, как малый ребенок.
— Опять ты тратил деньги?
— Да нет. Я отнес ее к одному знакомому починить. Заодно он протер ее керосином.
— А я была уверена, что это новая!
Гана в принципе была против того, чтобы средства, предназначенные исключительно для новых нарядов, косметики, ужинов в ресторанах, для вина, тратились неразумно. Разумеется, все переменилось, когда мы получили новую квартиру и возникла необходимость обставить ее.
224 Когда я назвал сумму моих сбережений, она возликовала. Всюду, где у нее хватало смелости, Гана брала аванс под новые иллюстрации и вдобавок взяла ссуду; в конце концов она превратила квартиру в оранжерею.
Но не будем отклоняться в сторону: первую чашку я разбил, когда она впервые не явилась ночью домой.
— Ты здесь, Тики? А я-то, глупая, думала, что ты еще на сборах, и поэтому не спешила! Мне без тебя так грустно. Я ночевала у Петры.
— Прекрасно.
— Знаешь, она сидит дома одна с маленьким ребенком, тоже ничего не видит. Мы устроили девичник. Думаю, нам надо бы к ней зайти как-нибудь вдвоем.
— Отлично, и больше об этом не говори.
При этом я, святая простота, прекрасно знал, где она была. Она провела ночь у художественного редактора издательства «Прорыв». Как я это узнал? Элементарно, как говорил один мой знакомый романист (иногда я просто поражаюсь тому, сколько их у нас, этих романистов). Мне позвонил приятель Микеш, у которого было ночное дежурство.
— Слушай, Ада, что происходит? Твоя колымага стоит на Гаруновой улице прямо на пешеходном переходе. Ее уже собираются отбуксировать. Давай срочно приезжай, не то будет прокол.
В тот вечер я вернулся со сборов, и, поскольку всю неделю машина была мне не нужна, на ней ездила Гана. Я примчался на такси, открыл дверцу запасными ключами и запарковал машину в другом месте. Моя богемная жена, видимо, даже не заметила этого. Всю ночь я рисовал в своем воображении, какой закачу скандал, едва она заявится утром, но в конце концов мое негодование сменилось вдруг чувством облегчения, когда Гана вернулась. Я стал укорять себя за то, что в происшедшем виноват сам, что к этому привели частые мои отлучки. Я дал себе зарок отнестись ко всему философски. Один раз — это все равно что никогда, прибег я к неаполитанской мудрости, два раза —это уже привычка. На сей раз я закрою оба глаза.
Но руки все равно выдадут вас, как бы вы собой ни владели. Когда я вытирал чашки после завтрака, одна из них хрустнула у меня в руках.
— Что такое? Какой ты неосторожный, Тики! Покажи, ты не поранился?
Она поцеловала мою пораненную ладонь, потом заставила меня побрызгать на порезы дезинфицирующим
раствором и заклеить, их лейкопластырем. Состояние наших чашек было верным индикатором наших взаимоотношений. При каждой следующей измене одну из них я разбивал. .Хватив'чашкой об стену, я давал выход своему гневу. Иначе я, пожалуй, не совладал бы с собой и убил ее, потом сам себя арестовал бы и посадил за решетку.
Сегодня ночью я наконец-то почувствовал себя свободным. Есть некто, кто нуждается в моей защите, говорил я себе в порыве рыцарства. И к счастью, я холост, «ничем не связан», как указывают в брачных объявлениях. (В конце концов я тоже поместил объявление и пришел в ужас от хлынувшего потока ответов. «Как в этом сонме обнаружу я ту, единственную? — думал я.— Ведь это невозможно: Если бы я получил одно письмо, все было бы ясно, и при моей вере в судьбу я счел бы это счастливые предзнаменованием. Но так?»)
Надо, чтобы кто-нибудь этой Ирене сказал, как я ей нужен. Не может же она без конца мотаться по своим друзьям.
Надо, чтобы кто-нибудь этой Ирене сказал, как нужна мне она, если уж быть откровенным.
Лежу в постели, размышляю. Вспоминаю, что же нам такого важного Ирена сказала и что от нас ускользнуло. Все-таки не станут же двое мужиков ни с того ни с сего избивать женщину. Это маловероятно даже в наши дни, когда люди стали не очень-то обходительными. Эта Ирена...
Черт побери, сознайся уж наконец самому себе! Ирена — великолепная женщина, и ты не желаешь, чтобы кто-то ее избивал. Тридцать пять лет — это как раз по тебе. Разведенная, как и ты. Сохранилась лучше, чем иные нынешние двадцатилетние, у которых бока и зады что бурдюки! У нее роскошные длинные волосы, как у той, первой. Бертик, придерживайся фактов, ты начинаешь терять рассудок!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91