Эрик молча вышел, а через пять минут
вернулся с гремящей грудой пивных жестянок на руках. "Рашнз из э грэйт
пипл,- итешал он меня, как умел, заботливо поддерживая мне голову одной
рукой, а другой переливая из жестянок мне в рот густую, темную, пенистую
жидкость.- Дьюк Трубецкой из э риэл коммьюнист..."#$Русские - великий
народ. Князь Трубецкой - настоящий коммунист. (англ.)$# На четвертой, а
может, и пятой жестянке я слегка просветлился. Слезы ручьями потекли у меня
из глаз. Я сел в постели и начал орать. "Эрик! Оу, Эрик! Ай лав ээм!! Ай
лав боус оф ээм!! - я забывал предлоги, размазывал слезы кулаком и
размахивал руками, как Виннету Вождь апачей, одними жестами вдохновенно
рассказывающий соплеменникам, как давеча снял скальпы сразу с пяти
бледнолицых.- Кэч ми? Ай уонт фак боус!!!"#$Я люблю их!! Я люблю их обеих!!
Усекаешь? Я хочу трахать и ту, и другую!!! (англ.)$# - "фак боус водка энд
биар?#$Трахать и водку, и пиво? (англ.)$# - хладнокровно осведомился Эрик,
даже бровью не дрогнув.- О'кэй..." И удалился, тут же вернувшись еще с
пятью жестянками.
Не знаю, что было дальше. Не знаю, как и когда он ушел.
Я проснулся около пяти. Глядя на часы, долго н мог сообразить, пять утра
или вечера; чуть не собрался идти на ужин, но потом все же осознал, что
очень уж тихо за окном. Голова была кристаллически холодной и ясной. И
очень твердой. Имело место лишь одно желание: немедленно перестать жить.
Зато оно было непереоборимым. Тоска и отвращение к себе так переполняли
душу, что она вот вот готова была взорваться, дернув правую руку ногтями
располосовать вены на запястье левой. Абстинентный суицид, будь он навеки
проклят. В этом состоянии половина русской интеллигенции прыгала из окон.
Хорошо, что я не интеллигент. Я зажег торшер; голый, как был, погремел
жестянками, но все они, сволочи, выли пусты и буквально выжаты до суха.
Тогда я уселся нога на ногу возле журнального столика, в мягкое кресло, и
закурил, брезгливо и ненавидяще взирая на свое ничтожно скукоженное,
бессильно прикорнувшее мужское естество и борясь с диким искушением
ухватиться как следует и вырвать эту дрянь с корнем, чтобы уж не мучить
больше ни хороших людей, ни себя. Да, пора дать им свободу. Пусть
самоопределяются. Неужели вот это может кого-то радовать? Не верю. И
никогда в жизни больше не поверю. Светлый абажур торшера плыл в неторопливо
текущих сизых струях, вдоль стен грудами лежал мрак. ИЗ-за окна время от
времени начал доноситься пролетающий шелест ранних авто. После пятой
сигареты опасные для жизни и территориальной целостности острые грани
кристалла в башке стали оплывать и студенисто размягчаться. Тогда я встал,
принял душ - сначала очень горячий, потом очень холодный; тщательно
побрился, налился по самую завязку кофием и по утренним улицам Стокгольма
бодро пошел в архив, работать.
3
Пожалуй, самой широкомасштабной акцией радикалов в годы, непосредственно
предшествующие загадочному рубежу 69-70, была авантюра, вошедшая в историю
под названием "экспедиции Лапинского". В ней, как в фокусе,
сконцентрировалась вся бессмысленность и вся трагическая изломанность левых
идеалов того времени, вся их нелепая, не несущая фактически никакого
позитива разрушительность и полное элиминирование таких категорий, как,
например, ценность человеческой жизни. Она отличалась от большинства иных,
сводившихся, в сущности, к маниакально расцвеченной красивыми словами
людоедской болтовне, и объединила в одну упряжку львиную долю стремившихся
к "справедливому будущему общественному устройству" людей дела - людей,
всегда, вообще-то, более симпатичных мне, нежели люди слова; но тут дело
было таким, что уж лучше бы эти люди продолжали болтать, попивая абсент и
пошныривая к дешевым проституткам. Началась она, как и должна была у этих
людей, со лжи, а кончилась, как и должна была, кровью.
В ту пору Польша в очередной раз пылала. Поляки кромсали русских
поработителей, как могли. В ответ русские начали кромсать взбунтовавшихся
польских бандитов. Но в душе великоросса, широкой, словно окаянный наш, от
Дуная до Анадыря, простор, всему найдется место; и вот уже русские
гуманисты не только деньгами и медикаментами помогают изнемогающим, как
тогда писали, в неравной борьбе полякам, не только петициями и газетными
статьями, требующими от государя даровать, во избежание крови и злобы,
вольность западной окраине - все это достойно, все это вызывает уважение...
но и оружием, и участием. И вот уже один, другой, третий русский борец за
справедливое устройство гвоздит из польских окопов русскими пулями в
русских солдат, думая, что попадает в прогнившее самодержавие - как будто,
стреляя в людей, можно попасть во что-нибудь иное, кроме людей. И чем
больше их, этих деятельных, презирающих интеллигентскую болтовню о
смягчениях и дарованиях, тем глупее выглядят те, кто оказывает реальную,
бескровную помощь, тем легче квалифицировать их великодушие и стремление к
компромиссу как измену. И это в момент, когда только-только пошла
крестьянская реформа - теперь две трети замшелых царедворцев тычут
Александру: вот что от свободы-то деется! При батюшке-то вашем про такое
слыхом не слыхивали!.. Трижды прав Токвиль: для устаревшего строя самый
опасный момент наступает, когда он пытается обновить себя. И еще говорят об
исторической справедливости! И тем более о ее ненасильственном
восстановлении!
Исторически справедливо лишь то, что препятствует убийствам. И
несправедливо то, что им способствует. Вот единственно возможный
справедливый подход - остальное скромно называется "грязный политический
строй".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81