Хотел бы я дочке Стасиной
судьбы? Тяжелая судьба. Хотя есть, конечно, литераторы, которые, как сыр в
масле катаются - но, по-моему, их никто не любит, кроме тех, кто с ними
пьет по-черному; а это тоже не лучшая судьба, нам такого не надо. Тяжелая,
беспощадная жизнь - и для себя, и для тех, кто рядом. Не случайно,
наверное, среди литераторов нет коммунистов, а если и заведется
какой-нибудь, то пишет из рук вон плохо: сюсюканье, назидательность,
сплошные моралите и ничего живого. Наверное, эти люди просто-так и по долгу
службы не могут не быть теми, кого обычно именуют эгоистами. Ученый, чтобы
открыть нечто новое, использует, например, компьютер и синхрофазатрон;
инженер, чтобы создать нечто новое, использует таблицы и рейсфедеры - но
литератор, чтобы открыть и создать новое, использует только живых людей, и
нет у него иного способа, иного пути. Нет иного станка и полигона. Да, он
остроумный и приятный собеседник; да, он может трогательно и преданно
заботится о людях, с которыми встречается раз в полгода; да, он способен на
поразительные вспышки самоотдачи, саморастворения, самосожжения - но это
лишь рабочий инстинкт, который знает: иначе - не внедриться в другого, а
ведь надо познать его, надо взметнуть пламена страстей, ощутить чужие
чувства, как свои, а свои - как великие, чтобы потом выкачанные из этой
самоотдачи впечатления, преломившись, переварившись, когда-нибудь легли на
бумагу и десятки тысяч чужих людей, читая, ощущали пронзительные уколы в
сердце и качали головами: как точно! как верно!.. и, насосавшись, он
выползет из тебя, сам страдая от внезапного отчуждения не меньше, чем ты -
но все равно выламывается неотвратимо, отрывается с кровью, испуганно рубит
по протянутым вслед в безнадежном старании удержать рукам и оставляет того,
ради кого, казалось, жил, в пепле, разоре и плаче. Вот как Стаська меня
сейчас.
А иначе - не может. Такая работа.
- Папчик,- тихонько спросила Полюшка, и я понял, что она уже давно молчит.-
Ты о чем так задумался?
- О тебе, доча,- сказал я,- и о твоих подданных.
- Ты не бойся,- сказала она, подходя. Уселась на подлокотник моего кресла и
положила руку мне на плечо.- Я им вреда не сделаю. Просто надо же их как-то
в себя привести. Ну, какое-то время им будет больно, да. Я сейчас вторую
часть начала. Все кончится хорошо.
И на том спасибо, подумал я. Дверь приоткрылась, и в кабинет заглянула
Лиза. Улыбнулась, глядя а наше задушевство.
- Родные мальчики и родные девочки! Не угодно ли слегка откушать?
Савельевна уж на стол накрыла.
- Угодно,- сказал я и встал.
- Угодно,- повторила Поля очень солидно и тоже встала.
Взявшись с нею за руки, мы степенно, как большие, двинулись в столовую
вслед за Лизой.
Она шла чуть впереди, в длинном, свободном платье до пят - осиная талия
схлестнута широким поясом. Светлое марево волос колышется в такт шагам.
Полечу утром, подумал я. Все равно ночью там делать нечего - в порту, что
ли, сидеть? Зачем? Нестерпимо хотелось догнать Лизу и шептать: "Прости...
прости..." Мне часто снилось: я ей все-все рассказываю, а она, как это
водится у них, христиан, властью, данной ей Богом, отпускает мне грехи...
Иногда, по моему, бормотал во сне вслух. Что она слышала? Что поняла?
Мы отужинали. Потом, болтая о том, о сем, попили чаю с маковыми баранками.
Потом Поля, взяв транзистор, ушла к себе - -укладываться спать и
усыпительно побродить по эфиру на сон грядущий, вдруг там какое брень-брень
попадется модное. А Лиза налила нам еще по чашке, потом еще. Чаи гонять она
могла по-купечески, до седьмого полотенца - ну, а я за компанию.
- Какой хороший вечер,- говорила Лиза.- Какой хороший вечер, правда?
Я был уверен, что Поля давно спит. По правде сказать, у меня у самого
слипались глаза; разомлел, размяк. Когда Поля в ночной рубашке вдруг вошла
в столовую, я даже не понял, почему она движется, словно слепая.
Она плакала. Плакала беззвучно и горько. Попыталась что-то сказать - и не
смогла. Вытерла лицо ладонью, шмыгнула. Мы сидели, окаменев.
- Папенька...- горлом сказала она.- Папенька, твоего коммуниста застрелили!
- Что?! - крикнул я, вскакивая. Чашка, резко звякнув о блюдце опрокинулась,
и густой чай, благоухающий мятой, хлынул на скатерть.
Приемник стоял у Поли на подушке. Диктор вещал: "...Приблизительно в
двадцать один двадцать. Один или двое неизвестных, подкараулив патриарха
поблизости от входа в дом, сделали несколько выстрелов, вырвали портфель,
который патриарх нес в руке и, пользуясь темнотой и относительным безлюдьем
на улице, скрылись. В тяжелом состоянии потерпевший доставлен в
больницу..."
Жив. Еще жив. Хоть бы он остался жив.
Это не могло быть случайностью. Почти не могло.
Кому я говорил, что собираюсь консультироваться с патриархом? Министру и
Ламсдорфу...
И Стасе.
Не может быть. Не может быть. Быть не может!!!
Я затравленно зыркнул вокруг. Поля плакала. Лиза, тоже прибежавшая сюда,
стояла в дверях, прижав кулак к губам.
- Мне нужно поговорить по телефону. Выйдите отсюда.
- Папчик...
- Выйдите! - проревел я. Их как ветром сдуло, дверь плотно закрылась. Я
сорвал трубку.
У Стаси играла музыка.
- Стася...
- Ой, ты откуда?
- Из дома.
- Это что-то новое. Добрый это знак или наоборот? - у нее был совершенно
трезвый голос, хорошо. А вот сипловатый баритон, громко спросивший поодаль
от микрофона что-то вроде "Кто то ест?", выдавал изрядный градус.
Натурально, коньяк трескает. Наверное, уже до второй бутылки добрался. "Это
мой муж",- по-русски произнесла Стася, и словно какой-то автоген дунул мне
в сердце пламенем острым и твердым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81