К началу декабря я должен все закончить.
Сдохнуть, но закончить. И вернуться. Пусть поссорились, пусть видеть не
хочет, пусть ненавидит уже, пусть у нее кто-нибудь другой и всегда был
кто-нибудь другой - надо находиться поближе. На всякий случай. Вдруг
понадобится помощь.
Рашке. Рашке, Рашке, Рашке...
Вновь, в который уже раз, я на какое-то время сменил ветхие бумаги на
терминал. Я так и не мог до сих пор уразуметь, что ищет Ступак, но, когда
ответ высветился у меня на дисплее, я даже не удивился, подумал только с
хищным удовлетворением: ага. Похоже, подсознательно я этого ждал.
Отто Дитрих Рашке, молодой, из ряда вон талантливый химик-органик, в конце
пятидесятых был восходящей звездой, ему прочили блестящую будущность.
Однако года с шестьдесят второго его активность сходит на нет. Он не
публикуется, не участвует в ученых съездах и собраниях, не поддерживает и,
подчас, даже резко рвет все контакты с коллегами. Коллеги злословят и
ехидно подмигивают друг другу: тема Рашке, которая выглядела очень
заманчиво, видно, оказалась блефом. Ему стыдно смотреть нам в глаза! А
Рашке безвыездно живет в дешевенькой мюнхенской гостиничек, с национальной
пунктуальностью прогуливается в любую погоду с десяти до одиннадцати утра и
с пяти до семи вечера по живописным набережным Изара - ясные глаза, юная
мечтательная улыбка - и все чаще наезжает, оставаясь там погостить на день,
на два, а потом и на неделю - на две, в имение Альвиц, принадлежащее его
меценату Клаусу Хаусхофферу. Во время одной из вечерних прогулок, в апреле
семидесятого года, он погибает при не вполне ясных - а, попросту говоря,
вполне не ясных - обстоятельствах, не исключающих чьего-то злого умысла.
Семидесятого.
У покровителя наук Хаусхоффера на лице с детства не было мечтательной
улыбки. Возможно, она и в детстве туда не забредала. Этот отпрыск
благородного древнего рода, влиятельный магнат, жесткий прагматик, один из
лидеров военной партии при дворе баварских Виттельсбахов. После того, как в
шестьдесят шестом году Бавария выступили на стороне Австрии в ее
безнадежном конфликте с Пруссией и вместе с нею потерпела поражение,
Хаусхоффер утратил было позиции и даже впал в немилость - но через полгода
он уже обнаруживается в Берлине, доверительно беседует с Бисмарком и
стремительно трансформируется в горячего поборника германского объединения.
С тех пор, поскольку росло влияние Гогенцоллернов в Баварии, постольку
росло и влияние Хаусхоффера.
Если бы Рашке оставил больше печатных работ, если бы заявил официально о
каком-то своем состоявшемся открытии, он бы, вероятно, вошел в историю
науки как один из зачинателей биохимии. С младых ногтей его интересовало
влияние органических реагентов различного свойства на состояние
человеческой психики.
Ага.
Впору было дрожать от нетерпения, впору было замереть с поднятой верхней
лапой, как Тимотеус под сиренью в день моего отплытия. Но броска не
получилось. От Рашке почти не осталось следа - только замыслы, только
наметки...
Но.
Вот что он пишет моему Ступаку - видимо, в ответ на какое-то письмо,
которое либо не сохранилось, либо не нашлось. "Действительно, не так давно
я занимался выделением токсинов мухомора, обеспечивающих, по всей
видимости, известное нам с древности явление берсеркеризма. Мне казалось
очень заманчивым создать препарат, который на какое-то время, а быть может,
и навсегда, притуплял бы у человека чувство страха. Как облегчил бы он,
например, труды пожарных, или спасателей на водах, или бьющихся за правое
дело воинов. Однако, по независящим от меня обстоятельствам работу мне
пришлось прервать и покинуть Геттинген... По тону письма чувствуется, что
молодого химика буквально распирает от гордости за свой ум и свои
достижения, но чья-то сильная рука зажимает ему рот.
Вот что он пишет дальше: "Идея угнетения сдерживающих стимулов в
человеческой душе и, так сказать, медикаментозного усиления героического
начала натуры человека тоже, в принципе, не представляет собою ничего
невозможного. По-видимому, древним народам такие естественные медикаменты
были известны. Уже сейчас можно было бы очертить круг встречающихся в
природе предметов, среди которых следовало бы попытаться отыскать подобный
препарат. Главная трудность заключалась бы в том, как выделить его, как
сделать устойчивым, как добиться усиления его воздействия с тем, чтобы
совладать с искусственно вызываемым изменением системы ценностей не могла
бы ни единая душа, пусть бы даже была б о душа, подобная ангелу Божию..."
Ага.
Так вот как собирался Ступак вдунуть "в спящих людей благостный огонь
неприятия".
А идея, согласно которой революция давно бы произошла, если бы люди не были
бы так привязаны к своим обывательским радостям, к женкам-буренкам, и не
боялись бы кинуть в пламя все это, а потом и самих себя, гвоздем застряла у
Ступака в голове. Вот что он пишет Бакунину, другану еще по балтийскому
вояжу: "Михаил Александрович, голубчик! Вот вы говорите, что организовали
"Интернациональное братство", тайную боевую организацию анархистов, и
радуетесь, как дитя малое, надеясь, что послужит оно спичкой, коей суждено
поджечь старый мир. Не послужит, не подожжет. Покуда человеки у нас вялы и
благодушны, покуда не способен всякий мужчина и всякая женщина, не памятуя
ни о чем, опричь нанесенных им обид, отринуть в единое мгновение то, чем
живо простацкое сердце, и на самомалейшую потугу любого деспотизма угнесть
их отвечать сокрушительной местию, дело революции безнадежно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81