Я, когда Поленьку ждала, тоже на тебя все время обижалась,
из-за любого пустяка. Только виду не подавала. А она - другой человек, что
ж тут сделаешь. Привыкла к свободе, к независимости. Она родит, и все
постепенно уляжется, она ведь очень тебя любит, я-то знаю!
- Задурила она тебе голову, Лизка,- почти со злостью проговорил я.- Не верь
ей. Просто с возрастом приперло. Решила родить абы от кого - ну, а тут как
раз дурак попался.Никого она, кроме себя, не любит, и никогда не любила...
Ну, так что у нас с обедом? Ты вкусный обед обещала!
Она испуганно всматривалась мне в лиц. Будто не узнавала. Будто у меня
выросли рога и чертов пятак вместо носа.
- Вот теперь я совсем поняла, о чем ты ночью говорил...
- Да я много глупостей наговорил.
- Не надо так! - болезненно выкрикнула она.- Эта ночь - одна из самых
счастливых в жизни у меня! Никогда может мы с тобой не были так близко... А
говорил ты, что нельзя крушить живое. Потому что тогда ожесточаются и
высыхают. Ты не становись таким, Саша,- она подняла руку и погладила меня
по щеке.- До нее мне, в конце концов, извини, дела нет, но ты... лучше уж
изменяй мне хоть каждый день, но таким не становись. потому что я тебя
такого очень быстро разлюблю. И что я и Поля тогда станем делать?
Стокгольм
1
Теплоход крался по фьорду.
В желтом свете предосеннего северного заката тянулись назад лежащие в воде
цвета неба острова. Крупные, покрытые лесом, или помельче, скалистые,
украшенные одним-двумя деревьями и какой-нибудь почти обязательной избушкой
под ними, или совсем лысые, или совсем небольшие, не крупнее Лягушек в
Коктебельской бухте - просто валуны, высунувшие на воздух покатые, как
шляпки грибов, розово-коричневые спины. На каждом из них хотелось посидеть
- свесить ноги к воде и, коротко глядя на остывающий мир, в рассеянности
размышлять обо всем и ни о чем. Глухо рокотали на малых оборотах дизеля;
корабль мягко проминал зеркало поверхности, и за ним далеко-далеко тянулись
по ясной, холодной глади медленно расходящиеся морщины. Красота была
неописуемая, первозданная, хотя громадный город уже надвинулся - из-за леса
на правом берегу тянулась в небо окольцованная игла телебашни; светились в
настильном сиянии почти негреющего солнца разбросанные в темной зелени
прибрежные виллы и особняки Лилла-Бартан, но все равно современное мощное
судно казалось неуместным здесь, нужен был драккар. Пятнадцать лет назад
один мой друг, писатель - с ним-то мы и попали впервые в эти края, он и
познакомил нас со Стасей позапрошлым летом - сказал: "Теперь я понимаю Пер
Гюнта. Здесь можно взять меч и молча выйти на двадцать лет. Здесь можно
ждать двадцать лет". Я не очень понял тогда, что он имел ввиду, не понимаю
и теперь, но сказано было красиво, и вокруг все было красиво - а между
двумя красотами всегда можно найти связь, дин найдет одну, другой - другую.
Смертельно, до тоски хотелось показать все это Поле, Лизе и Стасе. Одну
красоту - другой красоте. вот и еще одна связь между красотами, уже моя;
кроме меня, ее никто не поймет.
На нижних палубах суетились туристы, перебегая от борта к борту через
широкую, как площадь, кормовую площадку; беззвучно для меня орудовали
фотоаппаратами и видеокамерами, толкались в поисках свей идеальной точки
зрения. Я стоял наверху, неподалеку от труб - они туго вибрировали и
сдержано рычали. На шее у меня болтался полагающийся по легенде "Канон", но
я про него забыл. Не хотелось дергаться. Кто смотрит через видоискатель -
тот видит только фокус да ракурс, а мне хотелось видеть Стокгольм. Я люблю
этот город.
Совсем уже неторопливо мы проползли мимо островка Каскель-хольмен, где на
тонкой мачте над краснокирпичным замком чуть полоскал давно уже навечно
поднятый флаг - исторически его полагалось спускать, когда Швеция ведет
войну; потом слегка взяли вправо. По левому борту открылся близкий, и
продолжающий мерно наплывать изящный лепесток моста, разграничивающего
залив Сальтшен и озеро Мелорен - со стороны Старого города у въезда на мост
высился строгий и гордый каменный Бергандотт; а дальше, за строениями
рыцарского острова, похожими все, как одно, на дворцы, вывернув из-за
высоких палубных надстроек судна, четко прорисовалась в напряженной
желтизне небес ажурная башня Рыцарской кирки. Все это напоминало Петербург
- н еще причудливее и плотнее, потому что мельче и чаще были накиданы в
залив острова; а берега кое-где были низкими и плоскими, как у нас, но
кое-где вспучивались вверх каменными горбами - и здания взлетали в небо.
Подумать только. Чтобы построить город, так похожий на этот, мы воевали с
ними едва ли не четверть века. А они с нами - чтобы мы не построили.
Средневековье...
Ошвартовались в самом центре, у набережной Скеппсбрен, почти что под окнами
королевского дворца. Толпа на палубах медленно всосалась в недра корабля, а
я, не спеша никуда, завороженно озираясь, еще выкурил сигарету на своей
верхотуре. Чуть не швырнул окурок за борт, как делал в море, но рука сама
не пошла.Это было все равно, что плюнуть в лицо мадонне Литта.
"Правда" была столь любезна, что по своим каналам забронировала для меня
скромный, но вполне уютный двухкомнатный номер в одном из отелей на
Свеаваген, в двух шагах от концертного зала, где, как мне говорили
когда-то, и происходит вручение Нобелевских премий. Начало смеркаться,
когда я закончил разбирать багаж и полез в душ. Очень горячий; очень
холодный. Все вроде было в порядке: и краны чуткие, и напор хороший, а не
то.
Вытерся, вылез, оделся. Подошел к окну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81