У нее даже голос менялся от стихов - становился
низким, грудным, чуть хрипловатым. Страстным. Будто орлица клекотала. Это
был голос ее естества, так она стонала в постели, и я гордился: мне
казалось, это значило, что иногда я могу дать ей такое же счастье, какое ей
дает основа ее жизни, ось коловращения внешней суеты - ее талант. "Как бы
повинность исполняю. Как бы от сердца улетаю тех, что любил. Тех, что
люблю". У нее было много текстов, написанных от лица мужчин. Наверное, тех,
с которыми она бывала; я догадывался, что мужчин у нее было побольше, чем у
меня женщин. Если этот текст был из тех, что она написала по дороге сюда,
значит, так она представляла себе меня. На душе стало еще тяжелее - она
ошибалась. С ней я не испытывал никакой повинности; наверное, я просто
запугал ее, слишком часто и со слишком большим пиететом произнося слова
"долг", "должен"... как она бесилась, когда я, вместо того, чтобы сказать
"Вечером я хочу заехать к тебе" говорил "Вечером нужно заехать к тебе"; а
для меня это были синонимы. От ее сердца я никуда не улетал и не мог
улететь. Я просто этого не умел. От лица мужчин она тоже писала себя.
Столица встретила нас ненастьем. Лайнер замер; Стася, поднявшись, набросила
плащ. Он был еще чуть влажным. И багаж ее был еще чуть влажным - тот же
косой, холодный дождь, который напитал его влагой поутру, окатывал его
теперь, вечером, когда носильщик, покряхтывая и покрикивая "Поберегись!",
катил его к стоянке таксомоторов. Дождь то притихал, то, повинуясь злобному
сумасбродству порывов ветра, вновь набрасывался из промозглой тьмы, он шел
волнами, и недавнее грузинское сияние уже казалось мимолетным радужным
сполохом, привидившемся во сне. Засунув руки в карманы грошового китайского
плащика, небрежно набросив капюшон и даже не утрудившись застегнуться,
Стася в легких туфельках шагала прямо по ледяному кипению черных луж.
- Не простудилась бы ты, Стасенька.
Она будто не слышала. В бешеном свете посадочных огней ее лицо призрачно
искрилось. Она так и не повернулась ко мне. Мы так и не поцеловались на
прощанье. Хотя меня никто не встречал. Над нами то и дело с протяжным
шипящим шумом планировали идущие на посадку корабли, их позиционные огни
едва пробивались через нашпигованный водою воздух. Мы с носильщиком
перегрузили Стасин багаж, я сунул парню целковый ("Премного
благодарен-с..."), стася молча шагнула в кабину, молча захлопнула дверцу и
таксомотор повез ее в скромную квартирку, которую она вот уж год снимала в
третьем этаже приличного дома на Каменноостровском; а я, ладонью сгоняя
воду с лица, вернулся в здание аэровокзала, сдал на хранение свой саквояж -
я чувствовал, мне скоро снова лететь, и из автомата позвонил в
министерство.
- А-ле?
- Иван Вольфович!
С языка едва не сорвалось машинальное "Добрый вечер". Успел ухватить за
хвост.
- Слушаю, говорите!
- Это Трубецкой. Я в Пулково.
- Ах, батенька, заждались мы вас!
- Теперь же ехать?
- Да уж натурально теперь же. Не тот день, чтоб мешкать.
Вот и я укрылся в кабине авто. Из кармана насквозь мокрого пиджака извлек
насквозь мокрый платок, принялся тереть лицо, шею, волосы. Свет фонарей
мерцал на бегущих по стеклам струйках, крыша рокотала барабаном.
- Дворцовая, милейший.
И как последние два часа я гнал от себя мысли о предстоящем, старательно не
слушая доносившиеся справа-слева обрывки вертевшихся вокруг несчастья
разговоров, так теперь я, словно пыль из ковра, принялся выбивать из памяти
лихорадочно ласковые Стасины руки и ее мертвенный, унесшийся в пустоту
взгляд.
Великий князь Александр Петрович, Тридцать четыре года... было. Щепетильно
порядочный человек, одаренный математик и дельный организатор. Мечтатель.
Официально - глава российской части российско-североамериканского проекта
"Арес-97", фактически - правая рука престарелого Королева; ловил каждое
слово великого конструктора, всегда готов был помочь делу и своим моральным
авторитетом, и своим государственным влиянием. Мне доводилось несколько раз
встречаться с ним на разного рода официальных и неофициальных мероприятиях,
и от этих встреч всегда оставалось теплое чувство; на редкость приятный был
человек. Невозможно представить, чтобы у него были враги. Такие враги.
Таксомотор вывернул на Забалканский проспект. Молодой шофер небрежно
покручивал баранку и что-то едва слышно, угрюмо насвистывал. Сверкающее
месиво капель валилось сквозь свет фар. Время от времени под протекторами
коротко и свирепо рычали лужи.
"Арес-97". С той поры, как стало ясно, что термоядерный привод - дело
неблизкое, решено было двинуться по тому отлаженному пути, каким с конца
пятидесятых шли здесь, на планете. На стационарные гелиоцентрические орбиты
в промежуток между орбитами Земли и Марса предполагалось обычными
беспилотными устройствами с жидкостным приводом забросить две серии мощных
гравитаторов, которые, при определенном расположении - оно повторялось бы с
периодичностью всего лишь в полтора года - обеспечивали бы перемещение
корабля практически любого тоннажа с постоянным ускорением десять метров в
секунду за секунду. Инерционная фаза перелета, таким образом, вовсе
ликвидировалась бы, космонавтам не пришлось бы сталкиваться ни с
невесомостью, ни с ее неприятными последствиями, а время перелета
сократилось бы с многих месяцев до - и это в худшем случае - недель. Помимо
того, единожды подвесив в пространстве цепочку тяговых гравитаторов,
проблему коммуникации Земля - Марс можно было бы решить раз и навсегда - во
всяком случае, пока не появятся некие принципиально новые возможности типа,
например, прокола трехмерной метрики.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81