- А если упадет ваша собака?
Старик остановился. Эта мысль, видимо, не приходила ему в голову. Он
оглянулся на пса: бедняга Гимлер, прискуливая от напряжения, с трудом
выдавливал старческое тело со ступеньки на ступеньку и смотрел на владельца
умоляюще и укоризненно.
- Вам было бы жаль мою собаку?
- Конечно.
- Какое вам дело до нее?
Я пожал плечами.
- Никакого. Жаль, и все.
Старик двинулся дальше, проворчав:
- Он идет здесь впервые за три года.
Мы пришли в ту комнату с балконом, из которой он показался вначале. Догорал
камин. У большого овального стола тяжко раскорячились протертые плюшевые
кресла, им было лет сто. Старик повел рукой:
- Располагайтесь в любом. Портвейн, коньяк? Водка?
- Рюмку коньяку, если можно.
Старик обернулся ко мне от темного, с открытой створкой казавшегося
бездонным шкапа и вдруг лукаво, молодо прищурился.
- Для хорошего человека ничего не жалко,- произнес он на ужасающем, но
вполне понимаемом русском. Вероятно, так я говорил Ираклию "дидад
гмадлобт".
Рюмка коньяку мне действительно была нужна. Я устал и отчего-то продрог. И
очень нервничал. Этот старик был похож на главаря подпольной банды
террористов, как я - на императора ацтеков.
Мы пригубили. Мягкий, розовый свет стоящей на краю стола старомодной лампы
перемешивался и не мог перемешаться с дерганым оранжевым светом камина.
Двойные тени лежали на стенах, одна была неподвижной, другая неприятно
пульсировала и плясала.
- Я буду с вами абсолютно откровенен, и если что-то упущу, то лишь для
краткости,- сказал я.- Преступления, которые я расследую, имеют ряд
отличительных признаков. Это, во-первых, немотивированность или
псевдомотивированность. Во вторых, они всегда связаны с резким, ничем не
объяснимым повышением агрессивности у преступника, оно буквально сходно с
помешательством. В третьих...
Очень сжато, не называя никаких имен и не приводя никаких фактов, я изложил
старику причины, по которым приехал. Он долго молчал, вертя в пальцах давно
опустошенную рюмку. Потом пробормотал, глядя в пустоту:
- Значит, они все-таки выходят... Как глупо!
Я смолчал, но внутри у меня будто мясорубка провернулась. Хаусхоффер взял
бутылку и наполнил свою рюмку до краев.
- За вас, господин Трубецкой.
- И за вас, господин Ха...
- Нет-нет! Я здесь ни при чем. За вас,- он выпил залпом.- Вы первый честный
работник спецслужбы, которого я встречаю в своей жизни,- протер уголки
заслезившихся глаз мизинцем.- А то наезжают тут время от времени провода
чинить. Или, вместо старика, который привозит продукты, явится бравый
офицер, одежду возчика-то увидевший первый раз за пять минут до того, как
ехать ко мне на маскарад... "Ваш возчик заболел, прислал меня"... А сам,
пока я разбираю пакеты, шасть-шасть по пристройкам. Смешно и противно. И
обидно. Для человека, который девять лет общался с гестапо, эти ужимки
райской полиции...
- Что? - не понял я.
Он помедлил, набычась.
- Простите. Я привык разговаривать сам с собой. Употребляя мне одному
известные слова.
- Почему райской?
Он налил себе еще. Я сделал глоток. Держа рюмку у самого лица, он сказал:
- Конечно, райской. Вы ведь и не знаете, что живете в раю. У вас свои
трудности, свои неурядицы, свои болячки, свои преступники даже - и вы
понятия не имеете, что все это... рай.
- Пока не понимаю вас, господин Хаусхоффер,- осторожно сказал я.
- Разумеется. И тем не менее вы своего, кажется, добились. Отец много раз
предупреждал: если Иван начнет что-то делать, по настоящему очертя голову -
вот как вы представились мне - он всегда добьется успеха. Всегда. Но
фюррер... - он не договорил, и лишь пренебрежительно, презрительно даже,
поболтал в воздухе ладонью. Помолчал.- в конце концов, мне скоро умирать, и
детей у меня нет. А если эта штука,- задумчиво добавил он,- действительно
представляет такую опасность... Ее судьбу решать вам. Я уже пас.
Я молчал. Мне просто нечего было сказать, я не понимал его, даже когда
понимал все слова. А он вдруг распрямился в кресле и бесстрастно спросил:
- Вы любите свою страну?
- Тут уж распрямился я.
- Я русский офицер! - боюсь, голос мой был излишне резок. С больным
человеком нельзя разговаривать так. Но Хаусхоффер лишь горько рассмеялся.
- Браво! - пригубил.- Таких вот офицериков Бела Кун сотнями топил в Крыму,
живьем...
В Крыму? Русских?
Он явно бредил.
- Вам неприятно будет увидеть свое отечество в, мягко говоря, неприглядном
свете?
Я сдержался. Сказал:
- Разумеется, неприятно.
- Утешу вас: мы тоже по уши в дерьме. Но нам повезло больше, вы нас
разгромили. Впрочем, если бы вы разгромили нас в одиночку, это бы был
конец. К счастью, существовали еще и союзники... А впрочем, в чистилище все
хороши.
- Я вас не понимаю,- тихо напомнил я. Он очнулся - и сразу пригубил. Я
отставил наполовину пустую рюмку. Он сказал:
- Да, в двух словах тут не расскажешь,- помедлил, как бы что-то припоминая,
а затем произнес на ужасающем русском: - Лучше один раз увидеть, чем семь
раз услышать,- и, взяв за горлышко бутылку, поднялся.
Пес, лежавший у его ног, вскочил. Отчетливо цокнули когти.
- Лежать, Гиммлер! - прикрикнул старик. Пес коротко проскулил, а потом
послушно лег. И вновь - только стонали стекла от ветра, да по временам
подвывала где-то, надрывая душу, труба дымохода. Старик жалко улыбнулся.
- Бедная псина. И ведать не ведает, как паскудно ее зовут. Но мне приятно.
Как будто наконец я распоряжаюсь этим упырем, а не он мной... Идемте,
Трубецкой,- и сразу пошел обратно к лестнице. Гимлер негромко гавкнул, в
последний раз пытаясь напомнить о себе, но старик даже не обернулся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81