- О, ну конечно! Как я мог забыть! Чтобы правоверный коммунист не совершил
восхождения на свою Фудзияму!
-Дорогой, при чем тут Фудзияма! - начал кипятиться я.- Просто трудный
интересный маршрут! И так уж судьбе было угодно, чтобы большинство ребят,
залезших туда впервые и давших в двадцать восьмом году название,
принадлежали к нашей конфессии!
Он засмеялся, сверкая белыми зубами из черной бороды.
- А тебя оказывается, тоже можно вывести из себя,- сказал он.- Признаться,
глядя, как с тобой обращаются некоторые здесь присутствующие, я думал, ты
ангел кротости.
Я отвернулся, уставился на Мцхету. Пожал плечами.
- Тебе и тяжело так от того, что у тебя всегда все всерьез,- негромко
сказал Ираклий.- И у тех, кто с тобой - все всерьез.
Я пожал плечами снова.
- А как Лиза? - спросил он.
- Все хорошо. Провожала меня вчера чуть не до трапа.
- Потому и летели разными рейсами?
- Ну, мы не говорили об этом вообще, но, наверное, Стася была уверена, что
меня будут провожать. Она сама и придумала себе какую-то отсрочку, чтобы
лететь сегодня... даже не сказала, какую.
- А Поленька?
- И Поленька провожала. Всю дорогу рассказывала сказку про свой остров, уже
не сказку даже, а целую повесть. На одной половине живут люди, которые еще
умеют немножко думать, но только о том, где бы раздобыть еду, а на другой -
которые думать совсем не умеют. "Почему?!" - "Папа, ну как ты не понимаешь?
Ведь Мерлин дал им вдоволь хлеба, и теперь они думать совсем разучились,
потому что весь остров долго голодал и думать люди стали только о еде!"
Видишь... Это уже не сказка, это философский трактат уже.
- Ей одиннадцать?
- Тринадцать будет, Ираклий.
- Святой Георгий, как время летит. А Лиза... знает?
- Иногда мне кажется, что догадывается обо всем и махнула рукой, ведь я не
ухожу. Вчера так смотрела... И так спокойно: "Отдыхай там как следует, нас
не забывай... Ираклию кланяйся. Ангел тебе в дорогу". Иногда кажется, что
догадывается, но гонит эти мысли, не верит. А иногда - что и помыслить о
таком не может, а если узнает, просто убьет меня на месте, и правиль...
- Ш-ш.
Подходила Стася - неторопливо, удовлетворенно; громадная охапка цветов -
как младенец на руках. Богоматерь. И один, конечно, воткнула себе повыше
уха - нежный бело-розовый выстрел света в иссиня-черных, чуть вьющихся
волосах. Шляпу бы ей, подумал я. На таком солнце испечет голову...
- Какой красивый цветок. И как идет тебе, Стася. Как он называется?

- Ты все равно не запомнишь,- ответила она и, не останавливаясь, прошла
мимо нас. Вдоль теневой стены храма к тропинке, ведущей на спуск.
Ираклий,косясь на меня, неодобрительно, но беззвучно поцокал языком ей
вслед. Я со старательной снисходительностью улыбнулся: пусть, дескать, раз
такой стих напал. Но на душе было тоскливо.
- Всякая женщина - это мина замедленного действия,- наклонившись ко мне,
тихонько утешил Ираклий.- Никогда не знаешь, в какой момент ей наскучит
демонстрировать преданность и захочется демонстрировать независимость. Но
это ничего не значит. Так... - он усмехнулся.-- Разве лишь ногу оторвет
взрывом, и только.
Я смолчал.
Преданность на людях Стася не демонстрировала никогда. Перед спуском она
обернулась. удивленно глянула на нас чуть исподлобья.
- Что же вы? Идемте.
Мы пошли. Младенец колыхал сотней разноцветных головок.
Напоследок я обвел взглядом пронзительно прекрасный простор внизу - еще
шаг, и вершина, на которой стоял Джвари, выгибаясь за нашими спинами,
скрыла бы долину. Сердце защемило от любви к этому краю. Разве любовь может
быть безответной? Ираклий... его друзья... "Мои друзья - твои друзья!"
Откуда же тогда это черное чувство, застилающее ослепительный свет южного
дня - чувство, что эта красота уже не моя, что я вижу ее в последний раз?
Кто надышал на меня эту тьму? Странно, но я уверен: она откуда-то извне, из
неведомых мне теснин, она - чужая...
Мы начали спускаться. Навстречу нам, вываливаясь из громадного
туристического автобуса, плотной вереницей поднимались увешанные
видеоаппаратурой люди, послышалась многоголосая испанская речь, и я
порадовался, как нам повезло - мы были у Джвари только втроем.
Авто Ираклия дожидалось на обочине, там, где мы его оставили час назад -
роскошный, белоснежный "Руссо-Балт" типа "Ландо", с откидным верхом. Верх
убран, дверцы - настежь, ключ зажигания с янтарным брелком в виде головки
Эгле Королевы ужей - наверняка подарок какой-нибудь прибалтийской красавицы
- вызывающе доверчиво торчит из приборной доски. Ираклий весь в этом.
Впрочем, вероятно, его авто знают в округе.
- Ираклий Георгиевич, можно, я сяду рядом с вами, впереди?
- Почту за честь, Станислава Соломоновна.
Она протянула мне младенца.
- Подержи ты, пожалуйста. Здесь не помещается, закрывает руль. А просто на
сиденье кинуть - растреплется.
- Конечно, подержу. Какой разговор.
Ни с одним человеком нельзя встретиться дважды, думал я, одиноко усаживаясь
на просторное заднее сиденье. Пока человек жив, он меняется ежесекундно,
пусть даже сам до поры того не замечает- и вот проходит неделя, пусть даже
пять дней, и он иной, ты встречаешься уже не с тем, с кем расстался; тот же
рост у него, те же привычки и пристрастия, но сам он - иной, он тебя не
помнит; и - все сначала. И ведь со мною тот же ад; ведь и я живу и, значит,
меняюсь ежесекундно. Так не честно. Не хочу!
А притворяться прежним собой, чтобы не поранить того, с кем встретился
после пятидневной разлуки - честно?
Значит, порядочный человек должен быть нечестным, чтобы скомпенсировать
нечестность мира. Ведь это подлый, подлый мир, коль скоро он так устроен:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81