К. Жуков) стягивали основные резервы, с какой целью и по чьему настоянию предпринималась так называемая частная наступательная операция под Харьковом. Там, под Харьковом,— его старший брат, и вот по радио эта страшная цифра: семьдесят тысяч пропавших без вести. Он пытается представить себе: «Такая массища людей... Кинотеатр «Комсомолец» вмещает 700 человек. Когда мы выходим из него, заполняется вся улица. Если люди выйдут из десяти кинотеатров, это будет только семь тысяч».
Тем-то и жизненна эта книга, что взгляд из дней нынешних, из неведомого в ту пору будущего, не подменяет в ней представлений тех дней. «Лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстоянье» — это не абсолютная истина. У нас были такие книги, книги, написанные «на расстоянье»: авторы их, правда, носили военную форму, повышались в воинских званиях, но войну все же видели с определенного расстояния. И это чувствуется: обобщенные картины, масштабы, массы, где одному человеку, одному-единственному характеру как-то негде и проявить себя, неразличим он в массе, а в литературе единственный масштаб, которым можно измерить любое событие, это человек. Только через него, через его психологию понятны становятся и события, и время.
Принято считать, что еще придут поколения, которые из исторического далека расскажут о Великой Отечественной войне. Обогащенные новыми знаниями и представлениями, они с этого расстояния увидят во всем объеме то «большое», что из глубины события было «не увидать». И в подтверждение, конечно, упоминается Лев Толстой, «Война и мир», хотя главное, о чем рассказано в этом великом романе — даже многие характеры уже намечены,— ощутимо в «Севастопольских рассказах», и увидено это было там, на бастионах Севастополя. Все же будем надеяться, что придут, расскажут. Хорошо бы. Однако лик войны знает тот, кто был с ней «лицом к лицу», и знание это бесцейво. И бесценны те подробности, которые вместе с людьми уносит время и унесло бы бесследно, если бы их не закрепляли в книгах.
Вот, казалось бы, необъяснимая странность человеческой психологии, отмеченная точно и как бы в некотором удивлении: «В нашем городе оставались эвакуированные с Украины, из Белоруссии, Ростова, Краснодара, Ставрополя... Они уходили от войны, но, дойдя до Волги, почему-то не захотели идти дальше». За этим многое стоит и есть тому глубокое объяснение. Не так ли и армия, столько отдававшая почти без боя, стала на последних метрах у самой Волги и выстояла, и победила.
Только очевидец, сам переживший все, может так последовательно, так безыскусственно рассказать, как меняются представления людей, как первая, малая беда кажется непереносимой, а потом хватает сил вынести такое, что и не снилось.
«— Надень на себя все лучшее,— сказала моей матери толстая тетя Настя.— А то у нас в Ростове одни берегли хорошую одежду, й все сгорело вместе с домом. Так в стареньком и остались... И детей одень, Лукерья, обязательно одень...
...Костюм мой, как все в нашей семье, покупался на вырост, поэтому он и сейчас еще был немного мне велик. Выряженные, словно в гости, мы чинно выходили на улицу, и мать всякий раз не забывала крикнуть нам вдогонку:
— Вы смотрите, жалейте одежду!»
А потом в этом новом костюме, купленном на вырост, он будет заливать водой крышу соседского дома, тушить пожар. «. Тот пожар был последним, который тушили в нашем поселке. После этого пожара люди поняли- можно тушить один-два дома, но нельзя отстоять поселок, если его зажгли со всех сторон; нельзя потушить город, если его ежечасно засыпают зажигательными и фугасными бомбами...
Глядя на пожары, я вдруг стал думать, что спасение алексеев-ского дома было в какой-то другой жизни, когда мы еще ничего не знали и могли на что-то надеяться. Теперь бессмыслицей казалось все: и мой новый костюм, и тот дом, и ведра, полные воды. И наивные слова моей мамы: «А вдруг где искра, и загорится опять».
По улицам метались женщины с растрепанными волосами, взрывался режущий крик и плач, ошалело скулили, захлебывались лаем собаки; когда нарастал гул самолетов и свистели бомбы, они раньше людей вскакивали в блиндажи, и никакой силой их оттуда нельзя было выгнать.
По поселку бродили коровы, летали куры. Не бегали, а именно летали, как куропатки. Метров двадцать пролетят —и садятся и опять летят, кудахтая, хлопая крыльями, «Горят Пуховы!», «Убило Красильниковых!», «Завалило!», «Ранило!», Сгорели Это была война. Она горько и жестоко учила людей... Уже несколько дней горит весь город, горит даже Волга. Нефть разлилась из взорвавшихся баков нефтехранилища, и гигантские озера огня плотами спускаются вниз по реке. Гибнут люди семьями, домами, целыми кварталами...»
Вот картина всеобщего бедствия. И вот подробность, которую придумать невозможно: уже семья перебралась в землянку, уже и сарай во дворе разрушен бомбой, но мать еще скажет: «Сними и спрячь замок».
И только когда уже все потеряно, когда не останется ничего, укрепят дух простые и мудрые слова: «Жива, Лазаревна, и ладно».
И, обобщая увиденное и пережитое, Владимир Еременко скажет: «О пределе своих физических и духовных сил узнавали лишь те, кому суждено пройти через войну»,
Ему суждено было пройти через многое и увидеть многое глазами подростка, а это и взгляд и память особые. И однажды утром, выглянув из блиндажа, в котором они прятались, он увидит немца: «все было так же, как и вчера... Седая изморозь на камнях и щепках вокруг блиндажа... и вдруг метрах в шестидесяти увидел грязного серого мужичка. Он сидел на каком-то коробке, повернувшись невидимым лицом к полоске Волги, и что-то бормотал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47