Он обязательно что-то приносит с собою, и непременно какую-нибудь диковину. От него мы узнали о немецких галетах, джеме в крохотных банках, о хлебе, который завернут в вощеную бумагу и может не черстветь месяцы... Он принес нам и странную посуду. Кроме румынского котелка и немецкой баклажки, обтянутой серым войлоком, Петро подарил маме низкую широкую чашку из толстенной белой глины. Она, наверное, могла разбиться только от прямого попадания снаряда. Этой чашкой я забивал гвозди. Петро не появлялся у нас уже неделю, а за это время с ним могло случиться всякое. Вот откуда моя тревога. Но раз Тулеген говорит, что он придет,— значит, жив.
Старшина Садыков ушел, а я все еще сижу, прислонившись к нагретой солнцем стене подвала, и думаю про Петра... На войне люди сходятся быстро. У нас много друзей среди командиров и красноармейцев. Но Петро — особая статья. Он одногодок моего старшего брата, который тоже воевал, и еще в мае сорок второго пропал без вести под Харьковом. А Петро был там и отступал до самого Сталинграда... Он рассказывал нам, как они наступали: брали деревни за деревнями и уже окружили немецкую армию, а потом сами попали в такой переплет, что почти все остались там... Когда Петро говорит об этом, у мамы всегда дрожит подбородок.
Появившись у нас в первый раз, Петро уговаривал мать: «Вам с детьми за Волгу надо. Здесь сгинете». Но возможности выбраться отсюда уже не было. Лодочная переправа, которая пряталась где-то за оврагом, километрах в трех, действовала только по ночам, да и то не каждые сутки, и еле успевала перевозить на тот берег раненых, а оттуда боеприпасы и продукты. И Петро перестал настаивать. И только иногда вырывался у него сдавленный вздох: «Сгинете... ох, сгинете».
А вот сейчас бы и он порадовался.
Взрывы и стрельба громыхали где-то далеко вверх по Волге, а здесь нас, как колпаком, накрыла благодатная тишина, но чем дольше она длилась, тем тревожнее становилось на душе. Я боялся долгой тишины, за ней всегда следовало несчастье. Так убило Ваську Бухтиярова, так погибли наши соседи Грызловы... Люди легко обманываются...
Я замечал, что долгой тишины боятся все. Даже железный Тулеген сегодня нервничал...
Выдержать эту пытку я не мог. Вскочил и, согнувшись, как Тулеген, бросился через развалины к оврагу.
Мама, отворачивая лицо от огня, тревожно спросила:
— Не стреляют?
— Нет...
Здесь, под кручей, было совсем тихо, даже не слышалась далекая канонада. В сводчатом углублении, похожем на русскую печь, мирно горел огонь, над ним дурманяще клекотала уха в кастрюле. Рядом, на углях, шквор-чала наша семейная сковорода, и Сергей ножом переворачивал на ней куски рыбы. У него труднейшая задача— пожарить рыбу почти без масла. Мама экономно плескала на рыбу из баклажки, а Сергею нужно было быстро подхватывать куски и переворачивать, чтобы они не успели пригореть. Работа шла споро. Мама то поправляла огонь под кастрюлей, то кропила из баклажки сковороду и все тревожно посматривала по сторонам. Я видел, что и ее терзают те же страхи — не к добру это затишье! Не к добру! И я, подхватив обгорелый прутик, стал подгребать угли к сковороде. Сергей посторонился, отвернув мученически скривленное лицо от сковороды. Война научила его сносить многие невзгоды, и он героически боролся на голодный желудок с дурманящими запахами ухи и жареной рыбы.
432
Мама на этот раз не повторяла свою любимую присказку — «мясо не довари, а рыбу перевари», а молча спешила покончить с опасной стряпней и скорей убраться от греха в подвал.
Через четверть часа жареная рыба была сложена в алюминиевую кастрюлю и аккуратно замотана в полотенце. Уху перелили в бачок и так же плотно обвязали тряпкой.
— Теперь не остынет,— облегченно вздохнула мама и стала торопливо соскребать ножом со сковороды пригоревшие остатки рыбы и ссыпать их в миску.
На дне кастрюли оставалось немного ухи и в ней разварившиеся головы и хвосты. Все это предназначалось нам, и мы сможем прожить сегодняшний день... Конечно, неплохо. Но если бы принес рыбу Петро, еда осталась бы и на другие дни. Петро всегда отдает почти половину рыбы нам.
— Ничего. И так хорошо,— перехватив мой взгляд, замечает мама.— А завтра я сварю заливное из лузги.—И, еще раз тревожно оглядевшись, добавила: — Давайте убираться поскорей, пока нас не накрыло.
Мы благополучно добрались до подвала, а стрельбы все не было. Еще выше взобралось в небе солнце, и под ним мирно поблескивала широкая полоса Волги. Вдали чернел притихший заволжский лес, молчало страшное чудовище — бугор, опоясывающий город. От него все наши беды, и доверять его молчанию нельзя. Однако, посидев немного в подвале, мы с Сергеем опять вылезли наружу. Ошалели от этой тишины, стали собирать сухие дрова для нашей «печурки», а мама затеяла небольшую стирку... Но все обошлось. Бывают и на войне чудеса.
Пришел Тулеген, потный, злой и с полупустым вещмешком за плечами.
— Ничего у них нэт. Нэ подвезли...— Он загнанно, тяжело дышал, могучая грудь ходила ходуном.— А ты га-варишь — доппаек,— скосил он на меня белки глаз.— Продукты ёк...
Мама поставила перед ним бачок с ухой и кастрюлю с рыбой.
— Все горячее. Так завернутым и неси.
Но Тулеген развязал полотенце с кастрюли и попросил у матери миску. Мама подала. Он выложил три больших куска рыбы и тут же аккуратно завязал кастрюлю. Даже отвернул лицо, совсем так же мученически, как Сергей. Голод не тетка.
— Ваша паек,— сглотнул слюну и, подбадривающе поглядев на нас с Сергеем, добавил:— И дсяпаск тожа...
Старшина Садыков ушел, нырнув в те же развалины, откуда он и появился, а чудовище бугор молчал и молчал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47