— Эх, гуляй-пляши, до смерти! — влетел в нашу компанию щуплый мужичонка, Яшка-безрукий:
— Давай сыпь, девки-бабоньки. Война все спишет! — и пошел поперед гармониста вприсядку.
Его все звали безруким, иногда добавляли: безрукий Яшка-минер. Но не было у него только кистей, а руки были, но они заканчивались устрашающе большими клешнями, которые госпитальные хирурги соорудили из лучевых и локтевых костей или, как Яшка говорил сам, «из материала заказчика».
Смотреть на эти обтянутые загрубевшей красной кожей обрубки было жутковато. Когда мы впервые увидели, как Яшка за нашим бригадным столом цепко ухватил миску с кондером и стал пить из нее через край, нас всех взяла оторопь, хотя мы, казалось, в Сталинграде видели всякое. Однако Яшка-безрукий так же ловко управлялся не только с едой, но и с посильной ему работой. Он мог запрячь лошадей и волов в повозку, привезти бочку воды или горючего, доставить обед в поле трактористам, навести порядок на стане и в нашей землянке.
Яшка не был на фронте, а свое страшное ранение получил весной сорок третьего в Сталинграде, когда разряжал мину. Поэтому его иногда и называли минером.
Сейчас он, вломившись в нашу компанию, носился вприсядку вокруг баб и девок и, как краб растопырив свои красные руки-клешни, норовил ущипнуть каждую из них. Те наигранно взвизгивали и шарахались от него.
Глядя на бесшабашную и азартную карусель пляски, хотелось обнимать этих милых людей и со слезами признаваться им в любви.
Меня подхватила под руку кашеварка нашей бригады Оля, бойкая бабенка, и, пьяно заглядывая в глаза, спрашивала:
— Так сколько же тебе, Андрюха, лет? А?
— Семнадцать,— смело прижимаясь к ее мягкому и разгоряченному плечу, ответил я.
— Ой, врешь! — захохотала она.— Ой, врешь,— и начала кружить меня в пляске, в которую вновь ринулась вся наша компания.
Оля была старухой, ей шел двадцать седьмой год.
Муж ее погиб еще в сорок первом, и к ней часто похаживали выздоравливающие ранбольные и военные, которые работали в колхозе. На нас, подростков, она не обращала внимания, а вот сейчас, забивая гармонь своим звонким голосом, кружила всех и на сумасшедше высокой ноте выкрикивала припевки.
Ей вторили другие бабы, но особенно старался подпевать Яшка-безрукий. Я слушал только Олю. Меня будто кто-то привязал к ней.
Припевки неслись ураганом, и за ними еле поспевала гармонь. И вдруг Оля споткнулась и тут же начала частушку заново:
Ой, война, война, война... Что же ты наделала...
Но крик ее вновь оборвался, теперь уже рыданиями. Режуще взвыл чей-то другой женский голос и еще кто-то заплакал навзрыд.
Прибившийся к нам Яшка-безрукий, чтобы поправить дело, дурашливо прокричал:
Жизнь война сгубила, В душе пепел, в сердце лед... Ты не плачь, моя залетка, С того свету не придет...
Но его никто не поддержал. Гармонь жалобно всхлипнула и умолкла, и стало так же тяжело, как было в доме у Шурки, когда мы поминали отцов и всех не вернувшихся с войны.
— А ну вас,— махнул своими руками-клешнями Яшка,— постные вы все какие-то! Будто на вас воду возили...
И, заорав новую припевку, пошел, приплясывая, дальше по улице.
Наша компания брела дальше по поселку. Мы входили во дворы и дома, где все было открыто и распахнуто настежь. И опять были песни и пляски, слезы и крики, как кричат по покойнику.
День тянулся долго. Помню, встретил маму. Она уже шла домой, сердито погрозила кулаком Оле и строго прикрикнула на меня:
— Ты тоже иди домой, дед Лазарь приехал,— и добавила: — Сидит и плачет...
Дед Лазарь — мамин отец. Я боялся встречи с ним.
У него было пять дочерей и два сына. Он только и говорил о сыновьях. И вот сыновья погибли. Один из них, дядя Коля, недавно, уже в самом конце войны. Что я ему скажу сегодня, чем утешу?
И я не пошел домой.
А потом помню себя у ворот Олиного дома. Ее мокрое от слез лицо и стон:
— Уходи, уходи...
Я упорствовал, что-то бормотал. И тогда Оля сильными руками развернула меня за плечи и подтолкнула из тени на свет, а сама юркнула в калитку и задвинула засов.
С комом запекшейся обиды у горла я шел домой. В мирном небе высоко светились обновленные звезды. Теперь не надо бояться ни этого высокого неба, ни земли, которую четыре года засевали смертью. Из меня уходил хмель, а с ним и моя обида на нашу бригадную кашевар-ку, которая обошлась со мною, рабочим человеком, как с мальчишкой.
Дома встретили тоже слезами. За столом сидели Его-рыч, мама и дед. Перед ними — та бутылка, из которой утром угощали Егорыча. На столе остатки развороченного по краям миски красного, как кровь, винегрета.
Дед тяжело поднялся и, зайдясь в плаче, притянул к себе мою голову.
— Как же так можно? — прорывались сквозь всхлипы его слова— Как? Всего два сына-кормильца, и обоих порешили...
— Сироты мы с тобой, Лазарь Иванович,— пьяно всхлипывая, отозвался Егорыч.— Си-и-ро-о-ты-ы... Некому и глаза будет закрыть...
Сейчас я вспоминаю то далекое время, и мне кажется, что Дню Победы не суждено было закончиться в полночь 9 мая. Он продолжался и на следующий день, когда мы рано утром всей бригадой были в поле и наши тракторы продолжали пахать землю и сеять хлеб.
Победный день длился все лето сорок пятого, когда из поверженной Германии и других освобожденных стран Европы прибывали эшелоны с нашими воинами-победителями.
Видно, уже в середине лета появился в нашей тракторной бывший ее бригадир Савелий Тураев. Никто из нас, сегодняшних трактористов, его не знал, но он целый год до начала боев за Сталинград работал здесь по брони.
Таких красивых и ладных молодцов я, кажется, не оплел за всю войну. Савелий был старшиной, танкистом, но на нем новенькая с иголочки офицерская форма, хромовые сапоги блестят как воронье крыло, хоть глядись в них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47