— Ирбит — мотоциклетная столица. Народ мастеровой. Видите, они и мотоциклы заставили ходить по снегу...
Только сейчас я заметил, что почти у всех мотоциклов вместо переднего колеса — лыжа. Коляска тоже на лыжах. Так это же не мотоциклы, а мотосани! И у каждого своя собственная конструкция.
Утром отправился в городской комитет партии и увидел, что перед его зданием стоит несколько таких мотосаней. С удовольствием осмотрел это нехитрое, но очень удобное изобретение ирбитчан и посетовал, что такие машины не выпускает наша промышленность.
— Вы к Ивану Константиновичу? — вежливо встретила меня секретарша.— У него заводчане. Давно там и, кажется, заканчивают.
Сажусь. Смотрю на дверь с табличкой:
И. К. Шестовских Секретарь горкома КПСС.
Чувствую, как подступает то волнение, которое меня охватило в музее, когда я узнал, что он жив. Там, за дверью, человек, который знает, чтб такое 23 августа 1942 года.
Через несколько минут из кабинета шумно выходят люди. Лица еще не остыли от разговора. Их провожает невысокий и по-уральски коренастый и крепкий в кости человек. Ему, видно, немногим за тридцать. Сильно припадает на ногу, но шагает привычно легко. Распростившись с заводчанами, он поворачивается в мою сторону и кивком приглашает в кабинет.
Узнав о цели моего приезда, Шестовских растерянно смотрит по сторонам, потом встает из-за стола, выдвигает ящик, достает конверт.
— Да, было мне письмо из музея,— наконец произносит он,— а что, и записка эта с вами?
— Записка в музее, а ее текст вот.— Подаю листок из блокнота и вижу, как дрогнула рука Ивана Константиновича, а лицо его вдруг будто поплыло.
Он долго молча смотрит на листок, несколько раз порывается что-то сказать, но губы лишь беззвучно шевелятся.
Я понимаю его состояние и тоже молчу. Наконец, превозмогая волнение, он начинает говорить:
— Знаете, про записку я слышал лет десять назад... Тогда учился в Свердловске, в партшколе. Врываются I ак-то вечером ко мне в общежитие ребята и кричат, перебивая друг друга: «Слушай, Иван, сейчас по радио передавали про записку, которую написал в Сталинграде какой-то солдат Шестовских. Ты ведь тоже воевал там. Может, ты писал?..» Писал,— отвечаю.
Ребята смотрят на меня удивленно, вижу, не верят, а один из них говорит:
— Да нет, там же сказано, что тот Шестовских погиб.
— Ну, раз погиб — значит, не моя. Да и мало ли в Сталинграде воевало людей с такой фамилией. Там ведь в боях участвовали сотни тысяч. Конечно, мог быть и другой Шестовских...
Теперь Иван Константинович почти успокоился. Лицо, словно оттаяв, подобрело, в глазах огонек интереса к собеседнику. Видно, таким его знают все, кто с ним ежедневно встречается здесь, в кабинете, и там, где он бывает за свой длинный день секретаря горкома.
Он уже расспрашивает меня, как я добрался, как устроился, сокрушается и искренне выражает неловкость за неожиданное внимание к его персоне.
— Ну да мы командировку вашу оправдаем, поедем на завод, дела там сейчас разворачиваются большие... По существу новое предприятие рождается. Вот сейчас заводчане были... Видели, какой народ?
Я слушаю секретаря горкома, а сам жду того разговора, ради которого приехал. Видно перехватив взгляд, он трогает свою раненую ногу.
— Это тоже оттуда, из Сталинграда...
— А в каком месте воевали?
— Да в разных...
— А на северной окраине, в районе заводов?
— Нет. Там ведь шестьдесят вторая армия Чуйкова была. А мы в Шумиловской, шестьдесят четвертой, на юге. Наше Винницкое военно-пехотное училище тогда уже влилось в эту армию.
— А записку где писали?
— О, это уже под станицей Тундутово...
— Знаете, вашу записку прочли тысячи посетителей музея. Ее называют там запиской солдата Сталинграда.
— Почему? В Сталинграде было столько солдат... да и называли нас тогда красноармейцами...
— В книгах отзывов музея вас именуют так.
Я зачитываю из своего блокнота одну из записей: «Солдату Сталинграда Ивану Константиновичу Ше-стовских, павшему за нас. Клянемся быть верными своему долгу, как был верен ему ты.
Сержант Кольцов, ефрейторы: Сапожников, Шаки-мов, рядовые: Грач, Сальников, Бердыев, Симдянкин».
— Конечно,— продолжает Иван Константинович,— мог и погибнуть. Бои на южных подступах к Сталинграду были жесточайшие. Помню, почти месяц сдерживали наступление немцев, а в середине августа на наши позиции пошли танки. Лезли они ошалело. Особенно тяжелыми были последние три дня перед окружением. Бои шли и днем и ночью, но мы свои позиции держали, хотя уже и не было сплошного фронта...
Слышим, пальба уже идет и за нашими флангами, и где-то сзади, а приказа отходить нет, да и связь со штабом полка оборвалась. В нашем взводе осталось всего несколько человек, а в роте чуть больше десятка...
Хоть и дорог каждый человек, но командир роты Максимов еще раз посылает на КП полка связного. А мы уже и не верим, дойдет ли. А если дойдет, то сумеет ли вернуться? Ушел он перед рассветом, в самое безопасное время. Война не война, а без сна не обойдешься, на рассвете сон всех валит. А уже наступил этот день. Для нас он тоже был таким же черным, только начался раньше. На город самолеты пошли во второй половине дня, а у нас все с утра закрутилось. Да так, что уже и не поймешь, то ли все тот день бесконечный продолжается, то ли ночь наступила.
Танки прорвались через наши позиции, а мы в одиночных окопах с их автоматчиками воюем. А потом началось там у вас это...
Иван Константинович обрывает рассказ, будто силится найти слова для объяснения того, что было в Сталинграде в этот день. И, видно не найдя их, обращается ко мне:
— Ну, да вы, сталинградцы, знаете, что такое двадцать третье августа сорок второго.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47