РАССКАЗЫ
(Из цикла «Сталинградские истории»)
ЛУЗГА
Когда огромная рыбина легла на стол, сердце вновь забилось в волнении. Ну где же заплуталось мое рыбацкое счастье? Почему за всю жизнь так и не довелось ни разу поймать вот такого красавца? А ведь бывал на всяких рыбалках и с рыбой приезжал. Но чтобы вот такого выудить, увидеть его неистовый бунт на леске, почувствовать в руках трепет живого и упругого, как стальная пружина, тела, нет... Нет, не довелось.
Я купил этого сазана в гастрономе. Продавщица, зная о моем неравнодушии к живой рыбе, все же усомнилась.
— Не возьмете. Слишком большой.— И, зачерпнув из бассейна сачком, показала сазана.
Рыба действительно была огромной. Но отказаться я не смог.
Шел домой и всю дорогу ощущал радующую тяжесть в сумке. Думал, что такие экземпляры уже и не водятся в реках. Все погубила промышленность! Ан, нет. «Не все так плохо,— весело стучало в груди,— не все...» И та фраза, которой я определил безвозвратно ушедшее время: «Когда еще в реках водилась рыба»,— показалась мне не такой удачной.
И вот теперь я стоял на кухне, перед своей магазинной добычей, и на меня накатывались все те же ощущения, которые еще в детстве вошли в меня с первыми рыбалками на Волге, где родился и вырос. Смотрю на огромную лобастую рыбину. Легла через весь стол — почти семь килограммов. И спрашиваю себя: ну почему, почему ни разу не выпало счастья поймать вот такую? А ведь сазан — рыба из нашенских краев: с Волги и Дона, где мне больше всего приходилось рыбалить...
Что же, не довелось, и ладно. Главная радость и открытие, что они еще не перевелись там, у нас. Я верил: красавец сазан оттуда. Это важно. А рыбацкое, как и всякое другое, счастье изменчиво и капризно. Оно может и обойти тебя стороною...
Разделывать рыбу для меня всегда удовольствие. Достяю из стола нож, не спеша точу его на бруске... А память все дальше и дальше относит меня к полузабытым дням детства, когда вот такой, рыбацкой, да и другой радости было больше...
Причудлива наша память. Из каких неведомых тайников и уголков возвращает нам память пережитое—непостижимо! Только что я видел себя десятилетним, на первой ночной рыбалке на Волге, в займище, у костра, но, когда нож начал с треском скрести по серебристой чешуе сазана, меня уже перенесло на четыре года вперед, в страшную сталинградскую осень сорок второго.
...Я в прокопченном сводчатом подвале, куда мы проделали ход-нору через завалы рухнувшего от бомбежки и пожара дома. Он стоял почти у края обрывистого берега Волги, в небольшой ложбине. Стены и перекрытия, завалив ложбину, сровнялись с берегом, и теперь это самое надежное укрытие от снарядов и мин, которыми засыпают наш рабочий поселок немцы.
Мама сидит на корточках перед входом в подвал и чистит на обломке фанеры рыбу, которую в брезентовом ведерке принес старшина Тулеген Садыков. Через темные разводья дымов, окутывающих город, только что поднялось раскаленное пожарами солнце. Теплым лучам подставил небритое лицо Тулеген. Голова запрокинута, широкие плечи придавили обломок кирпичной стены, узкие глаза полуприкрыты... Он дремлет. Тулеген ловил рыбу ночью или на рассвете, когда можно пройти к Волге. Ловил — это значит подбирал рыбу, оглушенную взрывами снарядов и мин и прибитую к берегу. Судя по сегодняшнему улову, одними немецкими взрывами не обошлось. Здесь непременно участвовали и наши толовые шашки, а может, и гранаты.
Под ножом у мамы бойко трещит чешуя крупного сазана. Мама бережно придерживает ее ладонью, чтобы не разлеталась, и складывает липкую массу на конец фанерки.
Мы с младшим братом Сергеем недоуменно смотрим — зачем ей понадобилась чешуя. У нас на Волге многие ее почему-то называют лузгой.
— Из лузги мы в голод варили заливное,— говорит мама.
Голод — это, по рассказам мамы, вся гражданская война и послевоенный «разор», особенно двадцать первый год, «когда люди умирали».
Сейчас погибают от бомб, мин и снарядов, но не от голода. Пока рядом наши красноармейцы, мы едим то же, что и они. Возможно, рыбы, которую будет жарить мама для комбата Жилина, нам и не достанется (ее Тулеген отнесет в блиндаж на НП), а ухи из голов и хвостов обязательно поедим. У нас уже и котелок припасен. Мы бегаем с ним к красноармейской кухне: когда у них есть что варить, они всегда с нами делятся.
Мама уже управилась с сазаном. Чешуя у него крупная золотистая, и мама обещает, что из нее будет особенно хороший навар.
Принимаясь за мелочь — подлещики и густеру,— она говорит:
— Вот если бы лузга судака, то заливное могло бы и застыть. Но судачью лузгу варят в марле. А эту...— она поправляет горку сазаньей чешуи, которая и впрямь похожа на лузгу хорошо прожаренных тыквенных семечек,— можно и так.
Еще с прошлой осени у нас, через несколько месяцев после начала войны, как и в других семьях, стали появляться продукты, про которые мы раньше не знали. Мы уже ели кисель из казеинового и столярного клея. Мама добавляла в муку жмых, отруби, мерзлую картошку. Кожура промывается и тоже идет в дело. А вот теперь, оказывается, еще и лузга.
— В ней рыбий жир,— многозначительно изрекает мудрый Сергей. Ему десять. Он почти на четыре года младше меня, и я не принимаю его рассуждения всерьез. Сергей сидит на корточках и держит в руках плоский румынский котелок, куда мама соскребает с фанерки лузгу.
Котелок похож на глубокую эмалированную миску, но только не круглую, а четырехугольную. С боков у котелка две крохотные плоские дужки. В них можно продеть ремешок и привязывать котелок к вещмешку. Одновременно ремешок может служить и ручкой. Удобно!
Все это нам объяснил сержант Петро Сырцов, который оставил эту посудину у нас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47