И открыл наугад страницу.
«Все величайшие истины, которые человеческий мозг в состоянии воспринять и выразить, уже высказывались мудрецами тысячи лет назад. Мыслителям любой эпохи нужно лишь заново извлечь их из-под толстого слоя банальности, в которых они погребены пылью веков, а затем перевести на язык современности».
Подходит. Все самое важное действительно давно сказано, но, так как никто не слушает, приходится повторять вновь и вновь. Я как раз занимаюсь тем же... Открываю для себя... уже открытое...
Самые плодотворные мысли приходят, когда засыпаешь. «Большое» сознание отключается, и остается только «малое», то, что мы называем подсознанием. Вот тогда и приходит удивительное.
Отложив Селье и погасив свет, я продолжал думать о трех оставшихся днях, как вдруг мысли перескочили, и я увидел себя на рождественском вечере в издательстве «Отава».
С бокалами горячего глека (а иные и с кое-чем покрепче) люди шумно бродят по комнатам издательства. Рая Рюмина уже перезнакомила меня с доброй половиной гостей. Разговоры, обмен визитками... звон бокалов и подход к милым девушкам, которые за стойкой готовят новые глеки, виски со льдом, джин с тоником и прочее.
По пути еще одно, последнее знакомство. В моей памяти оно сохранилось в фрагментарной чистоте. Передо мною, покачиваясь с носков на пятки, красивый мужчина средних лет. Он повторяет: «Осем, осем».
— Это первые русские слова, которые господин Мик-коло узнал в России.— Переводит Рая.— Восемьдесят восьмой — был его номер в гостинице «Москва»... Тридцать лет назад.
— Тогда я был молодым и... самонадеянным...— добавил он.
Уже уходя, я услышал фразу, что новый мой знакомый был в Волгограде. Но не придал ей значения. Почти все туристы бывают там... Но сейчас, на грани сна и яви, в моей памяти вдруг всплыли его слова, что он жил в гостинице напротив универмага. Это явно относилось к послевоенному Сталинграду, потому что он, кажется, говорил о Паулюсе...
Значит, тридцать лет назад он был в моем разоренном городе. Тогда только начал отстраиваться центр, и, конечно, он жил в старой двухэтажной гостинице «Интурист», напротив еще разбитого универмага, где пленили Паулюса и его штаб. Тогда моему финскому коллеге было немногим больше двадцати. Он, видно, мой ровесник... Мы могли встречаться...
Мысли неслись стремительно, и я еле успевал. Конечно, могли. Я работал в областной газете и часто писал о делегациях.
Меня уже относило в мою молодость, в родной Сталинград...
Утром я проснулся с той же радостной мыслью о встрече со своей молодостью. Разыскал визитку Микко-ло и узнал, что он работает в иллюстрированном журнале. Этот красочный еженедельник я видел во многих киосках и магазинах Хельсинки. Тем лучше. Вспомню свою старую профессию и возьму у коллеги интервью из пятидесятых годов. И я уже еле сдерживал свои мысли, которые, как застоявшиеся кони, неслись по старой, наезженной дороге.
Позвонил Рае и попросил договориться о встрече.
— Готов на любой час,— испуганно закричал в трубку, когда Рая стала говорить о продолжающейся забастовке и трудностях связаться с редакцией журнала.
Первую половину дня провел в ожидании звонка. За окном хлестал противный дождь, теперь уже без снега. Я смотрел на молчавший телефон, и мое хорошее настроение потихоньку прокисало. Чтобы не скукситься совсем, я по старой журналистской привычке стал готовить вопросы для интервью. Получалось очень забавно, по крайней мере, для меня. После первых вопросов, что за делегация, в которой был финский журналист, каковы ее цели, пошли другие. Я хотел знать, как тогда, тридцать лет назад, ощущал себя мой интервьюируемый. Что он думал о себе и мире? Каковы были его надежды и желания в личной жизни и надежды и прогнозы на жизнь в Финляндии, в Европе... Что произойдет с миром! Приходила ли ему тогда мысль заглянуть на три десятилетия вперед, и если приходила, то что сбылось, а что нет? Что случилось с ним с тех пор?
Эти вопросы я задавал и себе и уже мог никуда не ехать, а сидеть и отвечать на них и писать репортаж «Интервью с самим собою». И он уже начал складываться в моей голове.
После трех лет работы в тракторной бригаде, которые пришлись на войну, я окончил институт и второй год опять работал, но уже в газете. Начало пятидесятых годов, по сегодняшнему моему ощущению, было чрезвычайно тревожным и напряженным. Маккартизм в США, атомный шантаж, план Маршалла, нагнетание страхов новой, еще более страшной, войны. Малая война уже шла в Корее, и мне казалось, вот-вот вспыхнет большая. А в нашем городе все еще расчищали завалы разрушенных домов...
Была весна пятьдесят первого. На заводах и стройках шли митинги в защиту мира. Чтобы не терять драгоценного рабочего времени, они проходили на стыке смен. Я собирался ехать на один из таких митингов, и вдруг к нам в редакцию прибежала женщина и истошно закричала:
— Там, у вокзала, откапывают людей!
Это кричала война. Девять лет назад по пылающему
Сталинграду вот так же метались режущие по живому крики: «Убило!», «Завалило!», «Откапывают людей!»
Редакция находилась от вокзала в двух кварталах, и я бежал туда, обдаваемый страхом из сорок второго. «Кого же там могло завалить?»
Напротив вокзала по грудам развалин, поросших лебедой, молочаем и чернобылом, рассыпалась притихшая толпа. Здесь до войны был большой многоэтажный дом с кафе внизу.
Пробиваюсь вперед. Дальше оцепление из милиции и военных. В развалинах свежеразвороченный экскаватором провал. Из него выносят... останки людей в изоп-ревшей одежде. Темная, в рыжих и белесых пятнах плесени шинель. Это солдат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47