— А все она, война, сволочь. Все она, трижды клятая...
— Вестимо, война, она, проклятая,— вторил ему старик Будьласков.— Но и мы, как звери... Мальчонка, несмышленый... Мать его, вертихвостка...
— Война! Война! — опять стонал председатель.— Что же она делает с людьми...
Я не выдержал и закричал:
— При чем тут война? Это мы сволочи! Все мы! — и, заплакав, выбежал из землянки.
История с Митькой постепенно забылась, потому что после было еще много всяких событий, и среди них 9 мая 1945 года, затмившее все.
Я уже знал, что время лечит и не такие раны. Стала забываться не только война, но и наши родные и близкие, которых мы потеряли на ней...
После Победы почти все мои товарищи ушли из нашей тракторной бригады, и только я дольше других застрял там. Одни доучивались в школе или техникуме, другие уже работали на заводах и стройках в городе. У каждого своя судьба.
С Митькой Пустоваловым встретились года через три-четыре после войны на стадионе. Мы смотрели знаменитый футбольный матч ЦДКА — «Трактор», когда армейцам нужно было забить пять безответных мячей в ворота сталинградских футболистов — и ЦДКА становился чемпионом страны. За армейцев играл Всеволод Бобров, матч комментировал Вадим Синявский. Я тогда был так захвачен и этим необычным футбольным матчем, и моими кумирами, что ни о чем другом думать не мог.
И вдруг эта встреча с Митькой Пустоваловым. Я сразу вспомнил все: и ту весну сорок четвертого, и председателя, и старика Будьласкова, и нашего бригадира ран-больного Ивана Погребняка, и его царский подарок, мое, мальчишечье счастье, перламутровый ножичек. Уже кончался перерыв между таймами... А мы как столкнулись лицом к лицу, так и остались стоять в проходе. Нас толкали, обтекали со всех сторон, а мы в этом шуме и толчее выкрикивали друг другу какие-то слова.
— Ну как? Ну где ты?
— Я работаю шофером,— сказал он.— А ты?
— Вот начал учиться, студент...— ответил я. Митька, оглядев меня с радостным удивлением, спросил:
— Отец, что ли, с войны вернулся?
— Ага...
— А мой так и остался там...— И радостный свет на его лице погас.— Надо бы выпить,— повертел он головою вокруг.
Матч начинался. Меня звали мои друзья, а Митька стоял и нетерпеливо смотрел по сторонам в поисках, видно, кого-то из своих.
— Черт, надо бы отметить нашу встречу.— Он повертел по сторонам иссохшей и черной, как у старика, шеей. И тут же, словно оправдываясь, сказал:—А ножик твой у меня сразу отобрали...
Во мне будто сразу что-то оборвалось, и чувство застарелой вины перед Митькой обожгло такой острой и пронизывающей болью, что я уже не мог поднять глаз на Митьку, сразу вспомнилась та тяжелая весна...
Мы говорили еще о чем-то с ним. Уже просвистел свисток судьи на поле, а мы стояли и говорили. О чем? Не помню, но знаю, что не молчали. Ничего не помню из того нашего разговора, а про ножичек запомнил. Наверное, запомнил потому, что еще в ту весну сорок четвертого я потерял не только сияющее мальчишечье счастье, но и нечто большее. Тогда мы все сильно переживали случай с Митькой, тяжело и долго чувствовали вину свою...
А Будьласков был живым укором для нас... Он разыскал Митькину мать, которая после суда над сыном продала свой дом и уехала с безруким инвалидом войны куда-то на Украину. Был у него и Митькин адрес. Тот только ему писал письма. По кассации Николая Ивановича скостили срок до четырех лет. Но, как говорил старик Будьласков, «ему и этих четырех оказалось выше ноздрей».
Это я услышал осенью сорок четвертого, когда Будьласков вернулся из-под Челябинска, где он встречался с Митькой Николай Иванович командировал его и тетку Феньку туда за лесом для колхоза, но поездка, конечно, была организована им из-за Митьки. Помню, тогда же со стариком Будьласковым у нас состоялся жесткий разговор. Он ничего не хотел слушать и винил во всем нас.
— Эх вы, комсомольцы, сломали парня. Сломали... И смотрел на нас такими глазами, что хотелось провалиться сквозь землю.
Однажды, послушав это ворчанье, Николай Иванович отвел меня в сторону и стал уговаривать, чтобы я «не принимал близко к сердцу глупую болтовню старика». А потом, видно, для большей убедительности, поведал мне «тайну» Будьласкова.
— Это он свой грех замаливает. В гражданскую двух своих казаков зарубил. Вот они и казнят его...
— Как зарубил? — удивился я.
— Да так, насмерть и зарубил. У них, казаков, и такое случалось раньше. Да и война ведь тоже шла... только другая...
Видя, что я не очень понимаю его, председатель тут же поспешил закончить:
— Ты это, Андрюха, не очень в голову забирай...
Я тогда так и не понял, к чему относятся его последние слова: к прошлому Будьласкова или к истории с Митькой.
Но сам Николай Иванович очень тяжело переживал случившееся. Он так и не сумел оправиться от этой внезапно свалившейся беды, стал хворать и ушел из председателей...
Больше мне так и не довелось встретиться с Митькой. Время разметало нас по разным дорогам. Однако сейчас, сквозь дымку десятилетий, я вспоминаю не ту последнюю встречу на стадионе, а нашу бригаду и Митьку там. И лицо его мне помнится таким, каким оно было в те военные годы: сморщенное, ссохшееся... Лицо старика-подростка. Понимаю обидную неуклюжесть этого сравнения, но именно таким он видится мне из тех суровых годов.
Все мы, мальчишки того грозового времени, выросли не богатырями, но были и такие подростки-старички. Они так и оставались по складу своих недоразвившихся фигур вечными подростками, с состарившимися морщинистыми лицами. Но именно этих людей мне особенно больно видеть и до сих пор...
Понимание приходит с годами. Вероятно, и эти мысли явились мне недавно, а тогда все мы мало думали и о войне и о тех страшных отметинах, которые она остави-, ла в каждом из нас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47