.. А он, Паша, сын мой, кровинушка, остался... Хоть без ноги, хоть как, а живой. Ведь он же...— и захлебнулся слезами, и уронил голову на руки.
Егорычу мама уже поднесла полстакана разведенного спирта-сырца, который загодя припасла и хранила. Он первый сообщил нам радостную весть. А мы просто проспали в это утро. Я вчера поздно вечером приехал из тракторной бригады, чтобы сменить белье и побаниться.
Мама стирала, гладила и штопала мою робу, а я с младшим братишкой Серегой занимался его уроками, и, конечно, мы говорили о войне, которой приходит конец, а она никак не кончается. Говорили об отце. Он лежал в госпитале, раненный под Кенигсбергом. И теперь останется жив, а вот старший мой брат, от которого нет писем с мая сорок второго, наверное, погиб.
Серега уже спал, а мы с мамой говорили и говорили. Все гадали, как оно будет, когда кончится война и вернется отец. Где он станет работать, потому что дотла разрушен его завод, как порушено все в нищем Сталинграде. Буду ли я продолжать прерванную войной учебу...
Говорили о многом, и все казалось таким туманным и неопределенным: реальностью был только приближающийся конец войны, от которого начнется новый отсчет жизни на земле.
Рано утром мне надо было возвращаться в бригаду, и мама, видно жалея меня, когда ложился спать, выключила радио.
И вот мы проспали, и ошалелым криком и стуком своей палки-бадика в ставни разбудил Егорыч, Еще не осознавая со сна, что случилось, я кинулся к своему «итальянцу» и готов был мчать в тракторную бригаду, поля которой начинались сразу за чертой города. — Куда? В какую бригаду? — глядя на мои суетные сборы, выкрикивал Егорыч.— Понимаешь, День Победы! По всей стране объявлен нерабочий день,— и тыкал ба-диком в черную тарелку репродуктора, откуда гремела маршевая музыка.
Сосед ушел, а мы тут же почувствовали, что нет больше мочи ждать сообщения радио, и выбежали на улицу.
Здесь уже был весь наш поселок. Люди стояли группами, громко говорили, радостно окликали друг друга, а когда узнали, что мы еще не слышали сообщения, наперебой стали рассказывать, и каждый говорил новые и еще не привычные для всех слова: «Полная и безоговорочная капитуляция», «Окончательная победа».:.
А потом я и сам во дворе правления нашего пригородного колхоза услышал то незабываемое правительственное сообщение: «...Гитлеровская Германия повер-р-жен-н-а...»— гремело из репродуктора. Люди замерли и вновь слушали эти дорогие и долгожданные слова. А когда голос Левитана смолк, двор взорвался разноголосым гулом и выкриками.
Здесь были уже почти все ребята из нашей тракторной. На полевом стане остался только сторож Аким Будьласков, у которого не было другого дома, кроме бригады.
Мы тут же стали толковать, как отметим праздник. Подошла мама и достала из-за пазухи узелок с деньгами. Отсчитала мне двести пятьдесят рублей.
— Это тебе на четвертинку спирта,— проговорила она и, чуть помедлив, протянула еще большую красную тридцатку.— Купишь хоть яичек на закуску...
За годы работы в колхозе мать впервые давала мне деньги на гулянку.
— Мы, бабы, тоже собираемся в складчину...— и пошла к женщинам.
И начался этот долгий майский День. Он остался в моей памяти как череда бесконечных встреч, объятий, буйных выкриков, припевок под гармонь, песен до хрипоты и плача навзрыд, разгоряченных красных лиц, пустых столов, где пылали лишь винегреты, а если во дворе была корова, то рядом стояли еще и миски с кислым молоком.
Но люди почти не сидели в домах. Они шумными компаниями сновали по улицам. Почти в каждой компании— гармонь. Их заливистые и надрывные голоса перелетали из одного конца поселка в другой, а когда компании сходились, то вспыхивали такие сумасшедшие круговерти плясок с бесшабашными выкриками частушек, что они забивали игру гармоней.
Начали мы свой праздник в доме нашего секретаря комсомольской организации Шурки Быкодерова. Помню, нас сидело за столом восемь. Все городские парни. Когда мы 13—14-летними пришли в бригаду — у половины из нас еще были отцы. Сейчас нам было по 16 и 17 лет — и только у меня остался отец.
Вспомнили всех ребят, с которыми начинали ранней весной сорок третьего пахать изрытые окопами и провалами блиндажей сталинградские поля. Ребят забирали в армию из нашей бригады и в сорок третьем, и в сорок четвертом, и даже в этом, победном, сорок пятом.
Двое из них, Павел Колесников и Семен Стахов, рождения двадцать пятого и двадцать шестого годов, погибли. Погиб в сорок третьем, подорвавшись с трактором на мине, Васька Попов...
Подняли кружки за их память.
Я сидел, оглушенный общим горем, которое, казалось, затопило нашу жаркую комнату. Оно разлилось по всей земле, навалилось на меня, и я не мог ни вымолвить слова, ни заплакать.
Ребята, перебивая друг друга, говорили все громче, вспоминая, как мы мерзли, как ели столярный клей и - сусликов, а во мне будто заклинило, вздохнуть не могу. И только бьются в груди рыдания Егорыча: «Кончилась, кончилась, проклятущая...»
Вспомнили Митьку Пустовалова, которого осудили год назад за то, что он украл семенное зерно. И тяжелое молчание вины каждого перед Митькой придавило всех. Хозяин дома захмелел и, скрипя зубами, прохрипел:
— Эх, не уберегли парня...
И мы сдвинули кружки за Митьку, за то, что, наверное, будет амнистия и его обязательно выпустят.
А потом высыпали из дома, тоже с гармонью, и пошли по поселку с песнями, выкриками лихих мужских припевок.
Наша компания сразу обросла девицами и молодыми бабами. Мне стало необыкновенно легко и весело, будто попал на какую-то другую землю, где люди напрочь забыли все, что было с ними за эту бесконечно долгую войну, и живут только радостью сегодняшнего дня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47