В своих заношенных и грязных робах мы все почувствовали себя замарашками и заморышами рядом с ладным Савелием. Я глянул на свои драные и ссохшиеся кирзачи, потом перевел взгляд на засаленный пиджак сторожа Будьласкова, перешитый из зеленого немецкого френча, и мне стало не по себе.
А старшина стоял чистенький, в аккуратно пригнанной новенькой гимнастерке, перехваченной широким ремнем, и брюках полугалифе, будто только что вышел из военторга. С левой стороны груди ряд медалей начинался орденом Славы, с правой — Гвардейский знак и Красная Звезда.
Но не эти награды поразили нас, возвращались с войны и с большими. У старшины Тураева были удивительной красоты усы. Пышные, цвета золотой пшеницы, с легким подкрутом вверх. Когда он говорил, они солнечными зайчиками поигрывали на его чисто выбритом геройском лице. Савелий словно сошел с картины «Воин-победитель», которую я уже где-то видел. Другого человека в этом образе и представить было нельзя.
Он неторопливо прошелся по нашему полевому стану, ненадолго задержавшись у стоявших на ремонте тракторов. За ним семенил наш худющий и старый председатель колхоза, которого мы называли Дедом, и гурьбой брели все мы, кто оказался в этот час на стане.
Помню, ночью прошел сильный дождь, и трактора уже успели размесить грязь, но Савелий бесстрашно ступал в рыжую жижу в своих зеркальных сапогах и привычно брал в руки грязные детали разобранных машин, будто этим хотел замолить свою нечаянную вину и перед нами, и перед некогда его бригадой.
— Когда же, Савелий Егорович, принимать хозяйство будешь? — как-то заискивающе обратился председатель, и мне вдруг так жалко стало старика, что я отвернулся.
Бывший бригадир молчал и только загадочно улыбался, и тогда Дед, неожиданно покраснев и став таким, каким мы его знали всю войну, на высокой ноте, жестко спросил:
— А может, тебе, Савелий Егорович, бригады мало?
Так принимай колхоз. С радостью сдам с рук на руки...
— Да что ты, Николай Иванович,— растерянно заспешил старшина-танкист,— я же еще и свои три месяца наркомовские не отгулял. А потом,— и он словно в оправдание скосил глаза на цветные полоски нашивок под гвардейским значком,— ранения мои надо долечивать.
— Смотри, Савелий Егорович,— пригасив сердитые ноты в голосе, отозвался Дед,— а то ведь я тоже, почитай, отвоевался. Седьмой десяток топчу землю...
Дальше разговор шел мирный, из которого мы поняли, что старшина Савелий Тураев не собирается возвращаться в колхоз. Рядом — тракторный завод, и его «с руками и ногами в любое время возьмут туда механиком».
И еще одно понял я тогда. С окончанием войны не кончилась тяжелая жизнь, на что мы все так надеялись. А в сиротских семьях, куда не вернулись отцы и старшие братья, станет она, наверное, еще труднее, потому что будет все сильнее разница с жизнью в счастливых семьях, где есть отцы.
Поняли мы все, что у счастливца Савелия своя большая дорога, которую он завоевал, и ему нечего делать в нашей разваленной бригаде, а разоренное хозяйство ставить на ноги нам. И только одна мечта была у всех, чтобы наш пригородный колхоз взял к себе один из заводов Сталинграда, при которых тогда создавались орсы
— А уж мы,— говорил наш Дед-председатель,— выдюжим, как выдюжили в войну.
Мы продолжали работать, но отзвук Дня Победы все еще доходил до нас. Правда, в наш колхоз никто не возвращался. «Все они,— как говорил тот же Дед,— остались там».
В поселке тоже мало кто появился из демобилизованных. Эшелоны с военными проходили через город на Восток...
Для меня этот великий День вспыхнул еще раз светлым и радостным огнем в августовский вечер, когда в бригаду пришла весть, что домой вернулся отец.
Не чуя под собою земли, я летел на своем «итальянце» в наш рабочий поселок и все спрашивал себя: «Какой же он, наш отец?» Ведь с тех пор, как он отправился на войну, прошла целая вечность и мы, только за те
1 Орсы — отделы рабочего снабжения.
полгода, когда шли бои в Сталинграде, прожили несколько жизней. А сколько было смертей? Когда я влетел в дом и навстречу мне, одергивая гимнастерку, поднялся худой, с болезненным и морщинистым лицом, старший сержант, я не узнал в нем отца, но все же бросился к нему, потому что знал: это и есть он — мой отец.
И только потом, когда мы уже сидели за столом, началось узнавание. Да, это был наш отец, только тоже постаревший на несколько жизней.
И еще вот что не могу простить себе из нашей встречи в тот день сорок пятого.
Захмелев, отец вдруг потянулся к нам с Сергеем, стараясь посадить обоих на свои колени. Серега сразу взгромоздился, обхватив его за шею, а я обиженно высвободил плечо из-под руки и отстранился.
Отец вновь привлек меня рукою и давил на плечи,, стараясь, чтобы я непременно опустился рядом с Сере-гой, но я не уступил.
И он сразу обмяк и сник, а лицо стало таким грустным и печальным, что на нем еще сильнее проступили морщины и отметины оспы, которой он переболел в детстве.
Молодость не всегда понимает старость, и я долгие годы не вспоминал и не терзался своей виной перед отцом.
Теперь уже, пережив его пятидесятилетний возраст, каким он вернулся с войны, и имея своих взрослых детей, я понимаю, какие чувства владели им тогда, как - сильно ему хотелось посадить двух своих сыновей на колени. Сколько он мечтал об этой минуте там, на войне...
Так вспоминается мне тот долгий день сорок пятого, который принес мир нашей земле.
1984

ЗА СЕНОМ
Причудлива человеческая память. Одни события будто прикрывает легкой дымкой, и ты не знаешь, было ли это на самом деле или тебе только пригрезилось, а другие сохраняет в такой незамутненной ясности, что кажется, все случилось только вчера, хотя прошли десятилетия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47