К концу рабочего дня моя находка почти совсем подсохла за поясом, и я шел домой, ощущая радость необычного вечера.
В нашем прокопченном и сыром подвале появится книга, осколок старой, а может, и новой жизни, которую мы ждали и боялись, потому что отвыкли от всего, что было не связано с войной. Я прожил в этой жизни почти целый день. Мое сердце билось взволнованно и радостно, я светло и преданно любил и этот угомонившийся мир, и высокое безопасное небо над головою, и всех людей, которые целый день были рядом со мною. Я нес свою тихую любовь и звенящую радость в наш подвал, и хотел, развеять его мрак, и знал, что это обязательно произойдет: ведь со мною книга.
Но когда я показал ее обитателям подвала, на книгу посмотрели с опаской и недоумением, как на вещь, совершенно неуместную, а главное, бесполезную в нашей теперешней жизни. Я растерялся. Не знал, что сказать, и только показывал книгу и что-то говорил, говорил.
Выручила мама. Она бережно взяла из моих рук книгу и, понимающе и одобрительно кивнув мне, задержала ее. Помедлила и, перелистав несколько страниц, сказала: «Хорошая книжка. Жалко, что без картинок». Потом осторожно положив книгу на столик, тут же стала делить на три части мою пайку хлеба и разливать в кружки кипяток.
После «ужина» я забрался на верхние нары к огоньку «катюши» и стал читать. Фитиль из куска шинели, вправленный в сплющенную гильзу снаряда, чадил и потрескивал, но в нашем подвале было правило не гасить «катюшу» всю ночь, и я никому не мешал.
Начал с «Дворянского гнезда», и какой-то неведомой музыкой зазвучали первые слова романа: «Весенний, светлый день клонился к вечеру, небольшие розовые тучки стояли высоко в ясном небе и, казалось, не плыли, а уходили в самую глубь лазури...»
Господи, да это же сегодняшний день... Весенний светлый день, пронизанный ярким солнцем, с розовыми тучками, плывущими в высоком и ясном небе
Я уже тысячу лет не видел розовых, подпаленных заходящим солнцем тучек. Забыл, какая бывает лазурь. Небо над нами всегда черное, и не только от пожаров и взрывов, но и от того, что мы давно прокляли его. Оттуда все несчастья и беды. Небо — самое страшное в нашей жизни. Оно постоянно низвергало на нас смерть...
Перелистывал влажные страницы темно-голубого томика, и они свершали чудо — раздвигали тесные закопченные стены подвала, где спали мама, младший братишка и еще несколько семей, и наполняли его дорогим сердцу прошлым.
Меня отнесло в неведомый мир Лизы Калитиной и Федора Лаврецкого, Владимира Паншина, где все для меня открытие и потрясение. Боже, что это был за мир! Люди жили в домах, там просторные гостиные, уютные спальни и детские, какие-то мужские и женские «половины». Люди обедали, ужинали, по утрам пили чай и кофе. Их сжигала любовь и ревность, терзали сомнения... Это невероятно!
За полгода со времени начала боев на Дону и Волге мы все, кто остался в живых, не то что отвыкли от нормальной человеческой жизни, где люди по ночам спят, днем ходят на работу, в школу, а просто не могли себе представить, что такое где-то еще может быть после всего, что здесь пережили...
Читал роман за полночь, пока не перевернул последнюю страницу, а потом долго не мог уснуть...
Коптил фитиль «катюши», беспокойно ворочался во сне младший брат, а я с открытыми глазами лежал на нарах и думал про ту недоступную голубую жизнь, которая теперь уже никогда не может вернуться к людям. Я столько видел смертей, страха, отчаяния и грязи... Мне с трудом верилось, что тургеневская жизнь когда-то была реальностью... Вспоминал нашу довоенную жизнь, отца и брата, которые где-то воюют с фашистами и не знают, что с нами здесь случилось... Ни наша сегодняшняя, ни довоенная жизнь не похожа на тургеневский роман, но мне все равно тепло и радостно от неведомой и непонятной в романе жизни. Лежал и благодарил величайшее изобретение людей — книгу за то, что она могла сохранить ее. Разросшаяся на весь белый свет война похоронила эту жизнь, а книга сохранила...
Мне казалось, что мы уже никогда не сможем жить нормальной человеческой жизнью, и не только потому, что войне еще не было видно конца, но и потому, что мы не сможем без страха глядеть на небо, не сможем, не боясь мин, ходить по траве, не будем купаться в Волге, которая приняла столько смертей...
Позже было немало потрясений, и они нередко происходили от встреч с великими книгами Толстого, Достоевского, Горького, Хемингуэя, Ремарка, Булгакова, Твардовского и других писателей, но эта встреча с темно-голубым томиком Тургенева в разоренном войной Сталинграде осталась самой трепетной и самой живой из всех моих встреч с книгой.
Такого сильного и обжигающего чувства я даже не пережил, когда через десять лет в том же городе держал в руках первую свою книгу.
1980

БУДЬ ЛАСКОВ
Его так и звали Будь ласков, а фамилию, имя, отчество вспоминали только два раза в год, когда на трудодни по колхозной ведомости выдавали зерно и другие продукты — «аванс» и «окончательный расчет». В эти дни кладовщица тетка Фенька, сухая, костлявая баба, глядя в ведомость, трубным голосом выкрикивала: «Сапов Аким!..» И, споткнувшись на отчестве, удивленно поднимала глаза на стоявших перед ней колхозниц. Те недоуменно пожимали плечами и начинали озираться вокруг: «кто кто же еще появился в нашем колхозе?» — но, увидев пробирающегося к большим амбарным весам высокого худого старика с торчащими пиками усами, успокаивались: «А, это Будьласков». И с улыбкой пропускали его вперед себя.
Будьласков разворачивал мешок и, встряхивая его за края, ворчливо понукал кладовщицу:
— Не жадничай, сыпь. Украдешь у другого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47