Ребята еще долго колготились, не могли уснуть, взволнованные происшествием. Шурка Быкодеров (а он был нашим комсомольским секретарем) допытывался у Митьки, «как все вышло». Но тот по-прежнему молчал. Только время от времени из его груди вырывались тяжелые сдавленные вздохи: «Я виноват...» И тут же речь будто заклинивало...
В землянке Митька располагался рядом со мной на нарах, и я, когда уже все спали, несколько раз негромко позвал его. От моего шепота Митька замирал, даже переставал дышать, но не отзывался, и я оставил его в покое.
Долго не спал в ту ночь и, конечно, думал о случившемся, о Митьке, мне, как и другим ребятам, не было жалко Митьку. Это чувство пришло позже, через десятки лет, когда уже и события те стали вспоминаться через дымку времени, и сам я постарел, да и ушли из меня та резкость и несговорчивость, которые всех нас отличают в молодости. А тогда шла война, все много работали и голодали. Люди умирали и там, на фронте, и здесь, в тылу, от ран, болезней и голода, и нам было не до жалости. Провинился — отвечай!
Думал и об Иване Погребняке и спрашивал себя, как бы он отнесся к этому проступку Митьки? Мнение Ивана, как и когда-то слово старшего брата, для меня было непререкаемым. А он, я верил, вынес бы безжалостный приговор вору. Да и как иначе? Там, на фронте, где наши отцы и братья и куда опять отправился раненый и перераненный Иван, и в нашем колхозе — все кругом выбиваются из сил и все отдают для победы. А он хлеб у народа ворует? Нет, никакого прощения для таких не может быть. Судить его, мерзавца!
Для меня, видно, не имело большого значения, какой это должен быть суд: наш колхозный или государственный— там, в районе. Однако Николай Иванович и старик Будьласков хорошо понимали разницу между ними и поэтому, чтобы отвести беду от Митьки, так поспешно назначили наш суд, не дожидаясь районного. А я, да и мои товарищи, видно, не понимали всех последствий случившегося и ждали не только суда, но и приговора вору. Завтра вечером собравшиеся колхозники скажут свое слово — вынесут приговор.
Странным был наш колхоз, непохожим на все другие в округе хозяйства. Его поля начинались сразу же за рабочим поселком, в полуразоренных домах и подвалах которого мы жили.
Сельских жителей среди нас почти не было, все крестьянские «должности» исполняли горожане, те немногие, что уцелели во время битвы за Сталинград или вернулись из эвакуации из-за Волги.
У колхоза, там за Волгой, и теперь была овощеводческая бригада и подобие молочной фермы с десятком коров. Собственно, оттуда, из-за Волги, и началось наше хозяйство. Едва кончились бои в городе, с левого берега переправили колесный трактор, пару быков, которых передали старику Будьласкову, одну лошадь — кобылу Катьку — и верблюда. Той же весной сорок третьего верблюд подорвался на противотанковой мине и своей гибелью на время обеспечил наше «общественное питание». Кобылу Катьку забрали в район, но к паре быков и трактору — нашей единственной тягловой силе — мы добавили еще два «Сталинца», которых собрали из разбитых и брошенных в поле машин. С этого возрождался наш колхоз. А работать в нем, как я уже говорил, стали мы, городские мальчишки и девчонки, да наши матери.
Ко времени описываемых событий колхоз разросся, в нем уже было четыре бригады — тракторная, две полевые и огородная с молочной фермой.
Митька, как и все, был городским парнем, и мы вместе постигали премудрости несложного, но тяжелого труда в поле.
Я лежал на нарах без сна рядом с затихшим и потерянным Митькой, и мои мысли упирались в один вопрос, на который не было ответа: «Как же он мог?»
И вдруг мне вспомнился сдавленный всхлип Митьки, когда председатель втолкнул его в нашу землянку. Да это же она, его мать, заставила... Конечно, она, тетка Лиза, принудила Митьку украсть семенное зерно.
Она появлялась в нашей бригаде еще в апреле, когда мы сеяли ячмень, и тогда у нее с Митькой произошел какой-то крупный разговор. Больше ее не видно было здесь. А Митька не ездил домой всю посевную. Мы тоже почти не отлучались, но все же каждого из нас Иван Погребняк отпускал через две-три недели на ночь домой, чтобы «побаииться и обобрать с себя насекомых».
А недавно, уже после того как Ивана забрали в армию, тетка Лиза появилась в бригаде. Она принесла сыну смену белья. Митька ходил злой и растерянный. Сверток с чистым бельем так и лежит у него под подушкой. Значит, не до него ему. Видно, чтобы отвязаться от матери, он решил украсть это разнесчастное зерно.
Картина падения Митьки прояснилась, и во мне потихоньку закипала злость не только против самого Митьки, но и против его шалопутной маменьки. «Она, конечно, она, змея подколодная, толкнула... Но как же он?»
В бригаде это первая большая кража зерна. Во время посевной случалось, когда прицепщики-сеяльщики набивали карманы зерном. Как правило, их выгоняли из бригад. Но это были сторонние люди, которых прислали к нам на помощь из города. А тут вором оказался свой. Позор на всю бригаду... С этими тревожными мыслями я, видно, и уснул.
Старик Будьласков, как всегда, будил нас на рассвете. Он ходил вдоль нар и легонько толкал спящих и говорил: «Будь ласков, вставай, милок. Пора...» Проплывал вдоль нар несколько раз, пока мы не поднимались все. Так было и сегодня. Просыпаясь, все глядели в ту сторону, где спал Пустовалов, но видели только скатанную постель на нарах, а сам он возился у своего разобранного трактора, который в это время стоял на ремонте.
Наверное, он так и не смог уснуть. Будьласков, кивнув в сторону Митьки, сказал:
— Беда с парнем приключилась...— И, немного помолчав, уже сердито, будто во всем виноваты были мы, добавил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47