И, конечно, много позже я начал понимать слова нашего председателя колхоза Николая Ивановича, что в случае с Митькой виновата война.
«Все она, трижды клятая...» До сих пор звучат во мне его слова.
А как сложилась жизнь у Митьки? Наверное, нетрудно догадаться. Но я все-таки доскажу.
В самые первые послевоенные годы до меня доходили слухи о нем. Но слухи, к сожалению, были невеселыми. Главным злом для него было вино. Одно время казалось, что Митька остепенился. Он женился, у него росла дочь. Но потом все пошло по-старому. Его лишали водительских прав, ставили слесарем, но ничего не помогло. Так повторялось несколько раз, пока он не покатился дальше.
Я уже жил в другом городе и в один из приездов в родной край узнал, что Митьку бросила жена и он где-то работает в грузчиках при магазинах. Кинулся разыскивать Митьку, но удалось разыскать только его бывшую жену.
Милая, тихая женщина и девочка лет пяти, удивительно похожая на Митьку — на того, каким он был в детстве.
— Нет и нет...— грустно качала головою женщина.— Я больше не могла... Вы не знаете, что такое постоянно пьяный мужик в доме...
В магазинах, куда я приходил, говорили, что видели его вчера, позавчера, но сегодня он еще не заявлялся.
В середине пятидесятых годов, когда уже не было в живых ни Николая Ивановича, ни старика Будьласкова, я услышал, что не стало и Митьки Пустовалова... Он не дожил и до тридцати.
Мне рассказал об этом Шура Быкодеров, наш бригадный комсомольский вожак, который, окончив механический институт, работал на Волгоградском тракторном заводе инженером. О Митьке Пустовалове тогда запомнились такие его слова.
— Понимаешь, его уже удержать было нельзя,— говорил Быкодеров.— Бывают такие случаи. Сгинул он. Пропал, сгорел от вина...— И, помолчав, с грустью добавил:— Знаешь, может быть, и прав наш председатель, когда говорил, что Митька погиб от ожогов, полученных на войне. Может... Конечно, не все после нее устояли на ногах... Но ведь и мы хороши были, И как это мы его не уберегли? Никогда себе не прощу этого...
Мы тогда долго вспоминали о нашей работе в колхозе, о тракторной бригаде. Шурка Быкодеров ушел зимой сорок пятого, еще до окончания войны, и раньше поступил в институт, а я работал до лета сорок шестого и был почти два года бригадиром. Наш председатель уже глубоко больным человеком настоял на моем бригадирстве. Он и нового председателя, фронтовика, вернувшегося с войны по ранению, убеждал: «Молодыми должен командовать молодой. Так у них лучше получится». И я работал еще год после войны, пока не окончил школу рабочей молодежи.
Переговорили мы тогда с Шуркой о многом. Но больше всего, конечно, о войне, тех трудных днях и о несостоявшейся Митькиной судьбе... И обоим нам было муторно, как бывает муторно людям, не сделавшим того, что они должны были когда-то сделать.
А ведь он тоже сгорел на войне, как сгорело там же мое мальчишечье счастье. Не будь ее, «трижды клятой», и будь мы, его друзья, поумнее, судьба Митьки Пустовалова могла сложиться и по-другому...
1983

НАГРАЖДЕН ПОСМЕРТНО
Между Волгой и Доном, недалеко от казачьей станицы Сиротинская,— небольшой, ничем не приметный хутор Дубовой. Таких хуторов в междуречье сотни, и все они похожи друг на друга. Вдоль дороги рядком вытянулись дома, за ними сады. Дома все больше новые, выстроенные в послевоенные годы. В центре — правление или контора совхоза, клуб, магазин, детские ясли... За хутором, на взгорье, поблескивают новеньким шифером животноводческие фермы, рядом — желтые и серые стога соломы, сена. Насколько хватает глаз — перепаханные поля. Они подступают прямо к селениям, а дальше навесы полевых станов и неутомимые тракторы тянут за собой шлейфы пыли,
Я знаю эти места.
Хорошо помню эту сухую степь в начале лета сорок второго, когда мы, подростки, вместе с женщинами и стариками выезжали сюда из прифронтового Сталинграда и его пригородов «на окопы». Помню этот край весной сорок третьего, когда, пережив страшную сталинградскую осень и зиму и повзрослев на целую жизнь, мы, пятнадцатилетние мальчишки, на стареньких колесных тракторах «ковыряли» эту же иссеченную траншеями, оспинами воронок и провалами развороченных блиндажей степь. Помню...
И вот сейчас, через три десятка лет, я вновь здесь, в междуречье и за Доном, на том огневом выступе, который с середины августа и до середины ноября — начала нашего наступления — удерживала 40-я гвардейская стрелковая дивизия...
Станица Сиротинская, хутора Дубовой, Шохин... гряда холмов-высоток, прижавшийся к Дону и его протокам жидкий лесок — за все это сто дней и ночей дрались и умирали гвардейцы. Отсюда, именно с этого плацдарма, пошли они в наступление и сомкнули железное кольцо вокруг армии Паулюса.
Сейчас ничто не напоминает войну. Может быть, только памятники из бетона или металла, а то и деревянные четырехгранные конусы с красной звездой из жести над братскими могилами павших воскрешают память о тех днях. В редком хуторе не встретишь их. Чаще они безымянные, а если и написано на каком две-три фамилии, то это лишь немногие имена, которые удалось установить местным жителям и пионерам-следопытам. Сколько солдат сложило головы у донских и приволжских хуторов в то жаркое, пыльное лето!
Враг наступал на Сталинград, и некогда было ставить нашим солдатам памятники, не всех успевали хоронить. А потом, когда осенью сорок второго и зимой сорок третьего отбивали эти хутора, по горло было других забот...
А между тем у хутора Дубового, у этой высоты, которая на военных картах того времени именовалась как высота 180,9, разыгралось одно из самых драматических сражений на сталинградском направлении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47