Она писала быстро, часто слюнявя свой химический карандаш, так же она ловко управлялась в кладовой, когда вела свои ведомости, выписывала накладные и квитанции на продукты и товары.
После очередной реплики Будьласкова тетка Фенька стукнула карандашом по столу и сказала:
— Мы еще должны определить, зачем и для кого украл Митька то зерно.— И добавила: — Я уже записала это в протокол.
И сразу за нею поднялась наша кашеварка Оля и потребовала от всех «войти в семейное положение Митьки Пустовалова».
— Вы же все видите,— почти закричала она,— его мать не пришла сюда. А она виновата больше, чем он...
Тут Митька впервые отозвался:
— Мать ни при чем. Я виноват сам...
И его сразу поддержал уполномоченный:
— Правильно понимаешь свою вину, Пустовалов. У нас есть лозунг. Сын за отца не отвечает, и наоборот,
Говорили и другие, нам казалось, что все будет по-нашему, Митька останется с нами и будет искупать свою вину в бригаде ударным трудом.
— Ломать судьбу парня не следует,— заключил председатель.— У него еще целая жизнь впереди. Война ведь когда-нибудь все равно кончится, и всем нам жить и в глаза друг дружке глядеть. Так что мы должны по справедливости все это дело порешить. Конечно, правильно говорит уполномоченный, Семен Петрович, наш долг научить на этом примере других... Но нужно и по справедливости... Митьке идти в армию.
Мне хотелось еще раз увидеть на лице Семена Петровича ту улыбку* понимающую и добрую, но ее не было. Сейчас уполномоченному не понравились слова нашего председателя, и он старается сбить его вопросами и все время велит тетке Феньке вносить их в протокол.
— А разве в армии нашей воры нужны? — перебил он председателя.
— Я и говорю: по справедливости,— стоял на своем Николай Иванович.— Его отец тоже в этой армии и тоже бьет немецко-фашистских захватчиков. Чего ж сразу так-то?..
В этой перепалке мы, конечно, сразу приняли сторону председателя и стали требовать голосования.
На голосование поставили два предложения. Первое — вынести Пустовалову строгий выговор с предупреждением, и второе — исключить его из комсомола.
Но поднялся Семен Петрович и опять задал вопрос:
— Скажите, а может ли быть в рядах комсомола вор?
Все сразу умолкли, и его жесткий, с железным звоном голос, про который мы не знали раньше, надолго повис над полевым станом.
Первым опомнился Шурка:
— Да он никакой не вор... Он это... Он ошибся...
— Позвольте,— прервал его Семен Петрович. И его голос зазвучал еще звонче.— Он украл двадцать четыре килограмма семенного зерна. Это что? Игрушки? Есть акт, который подписали сторож и сам Пустовалов. Это документ! А вы говорите — не вор. Акт передан в районную милицию, и теперь, наверное, делом Пустовалова занимается прокурор.
Дальше шли слова о хлебе, который должен был вырасти из украденных семян, о фронте, который ждет этот хлеб, и о том, что сейчас, в наше грозное время, никто не имеет права распускаться.
— Никто! — на высокой ноте заключил он.— Только железной дисциплиной и высокой сознательностью мы можем победить врага. И оценка преступления Пусто-валова должна показать вашу зрелость.
После этих слов, которые он, словно гвозди, взмахом руки вколачивал в нас, говорить было трудно. Однако мы не были из робкого десятка и говорили.
Я сказал о том, что у нас есть свой суд, суд его друзей и товарищей, и он для Митьки, может, еще страшнее, чем суд государственный. К тому же, как и Шурка, напирал на то, что Нустовалов все осознал и понял свой поступок и раскаивается.
— Ты понял? Понял?
И когда Митька поднял на меня полные боли и слез глаза, я испугался и за него ответил:
— Он понял! Вы же видите, он понял...
Помню, как вздрагивала и кивала в знак согласия голова старика Будьласкова и как светились влажные глаза, когда мы отвергли предложение уполномоченного исключить нашего товарища из комсомола и проголосовали за строгий выговор.
— Наказывать человека все скорые, а понять...— начал Будьласков и, задохнувшись от волнения, умолк.
Все мы ждали такого же одобрения и радости и от председателя, и никто из нас не обращал внимания на Семена Петровича, вдруг помрачневшего и потерявшего всякий интерес к тому, что здесь происходит. Председатель тоже не разделял нашего радостного настроения. Он испуганно глядел на потерянное лицо уполномоченного и растерянно шептал:
— А может, Степан Петрович, все обойдется... Там ведь тоже люди.
Но Семен Петрович, уже овладев собой, поднялся из-за стола и веско произнес:
— Такую организацию надо распустить!
Николай Иванович вновь растерянно пожал плечами и ответил:
— Демократия.
— Какая, к черту, демократия, мальчишки, щенки...— Он запнулся.— Ничего. Райком исключит. Не захотели своею властью, так теперь...— И вдруг с непонятной нам болью добавил: — Его ведь судить должны. И никакие здесь ваши «взять на поруки» не помогут. Много на себя берете.
— А это уж ты, Семен Петрович, извини. Дюже круто берешь. Охолонь,— поднялся Будьласков и угрожающе двинулся в своих обрезанных кирзах на уполномоченного.
Мы впервые видели старика в гневе. Он покраснел, весь напрягся, будто перед прыжком, и его худой старческий подбородок воинственно нацелился в грудь Семена Петровича.
Тот испуганно отступил от него, но, видно устыдившись своей неожиданной робости, закричал:
— Развели тут воров да еще их и покрываете? Вы что, не понимаете, чем это может кончиться? — Последние слова он выговаривал уже председателю, и тот, суетливо выскочив из-за стола, рванулся спасать положение.
— Успокойся, Семен Петрович, пойми...— заискивающе частил председатель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47