.. Не поверите: нам, бойцам, страшно смотреть... Море огня... Черный дым во весь горизонт, даже солнце померкло...
Я задаю Ивану Константиновичу тот вопрос, который столько лет волновал меня.
— Скажите, написали бы вы свою записку, если бы в этот день не было такого страшного налета на наш город?
Шестовских озадаченно молчит.
— Как-то никогда не думал про это,— наконец отвечает он,— у нас тогда все в один узел связалось: и наши бои в окружении, и то, что там, под бомбами, в огне гибнет Сталинград. Помню, во время затишья, виднд, перед нойой атакой мы четверо собрались в одной траншее. Наш командир Максимов и мы, трое курсантов: Михаил Мясников, он был с Кубани, москвич Глухов и я. Глухова, кажется, звали Павлом, веселый такой парень. Здорово на скрипке играл. А вот Михаила хуже помню, знаю, что из кубанских казаков... Собрались и решили держаться друг друга и, конечно, стоять до последнего. Все молча глядим туда, в сторону города. Ведь у каждого где-то семья, а там сейчас гибнут чьи-то матери, братья, дети...
Говорить друг другу ничего не надо. Трое из нас коммунисты, а я — кандидат.
«Если что,— обращается к нам командир,— то живыми в плен не попадать...» Да мы и сами знаем. И стали мы писать, каждый — свое. На письма времени нет. Я свою записку в медальон вложил... Знаете, каждому бойцу на фронте такие давали, для адреса домашнего...
— Так медальон тоже в музее. Вместе с запиской выставлен.
— Да что вы? Хотя как бы та записка без него сохранилась. Вот теперь обязательно съезжу в Волгоград и погляжу. А то каждый год собираюсь, да служба моя беспокойная, все какие-то другие заботы...
Иван Константинович умолкает надолго, и я уже собираюсь напомнить ему, на чем оборвался его рассказ, но Шестовских продолжает:
— Продержались мы тогда до темноты. А ночью пробился к нам связной с приказом отходить. Никто не верил, что он придет, а паренек пробрался, Даже нам за себя стыдно стало, что не верили. Небольшого росточка такой, щупленький, а настоящий солдат был! Все фамилию его хочу вспомнить, да никак. На имена у меня память цепкая. Видно, не знал я ее.
На прорыв пошли ночью. Паренек впереди, он эту дорогу дважды на брюхе прополз. Мы за ним: и короткими перебежками, и ползком, пока нас не заметили. А как ударили из пулеметов и автоматов, пришлось подниматься и в открытую... Не всем тогда удалось вырваться. Мне и лейтенанту Максимову повезло, а паренька-связного с нами не оказалось. Наверное, сложил где-то там голову...
А я еще повоевал и в самом Сталинграде. После выхода из окружения держали фронт за Красноармейском, потом перебросили нас в Бекетовку, к Лапшину саду. Здесь бои сильные шли. И скоро я был тяжело ранен... Это уже случилось у дома отдыха «Горная поляна». Знаете такой? — И, не дожидаясь ответа, продолжал:— О, место огневое, такое же, как Мамаев курган. Там одна Лысая гора чего стоит— век не забуду.
Так вот, этот последний для меня бой за дом отдыха был таким же, как за ту станцию Тундутово. По нескольку раз из рук в руки переходили постройки.
Помню, поднялись мы в атаку через жидкий лесок прямо на немецкие окопы. Ну и полоснул меня очередью вражеский автоматчик. Так, сволочь, и прошил всего насквозь. Ему тоже, конечно, не поздоровилось. Да мне не легче. Больше уже не смог вернуться в армию.
Иван Константинович достал из кармана сигареты и закурил.
— После госпиталя вернулся домой, на Урал. В партию меня приняли уже здесь. С тех пор вся жизнь моя по партийной линии пошла. Сначала райком направил детишек учить в школе, потом сам учился в партшколе, дальше пришлось работать в райисполкоме, а вот теперь во второй раз избрали секретарем горкома.
...Где потерял я свой медальон, так точно и не знаю. Скорее всего когда выходили из окружения. Поползали мы тогда там на животах немало.
— Записку вашу передал в музей политработник,— рассказываю я то, что знаю из документов музея.— Он всю войну носил ее с собой, часто читал бойцам. Еще и после войны записка была с ним, и, как он пишет, «на примере павшего героя Сталинграда воспитывал молодых бойцов». А когда демобилизовался из армии, то передал ее в музей.
— Да, мне писали об этом из музея,— говорит Шестовских.— А где же он ее нашел?
— В своих воспоминаниях он пишет, что обнаружили ее в госпитале...
— В госпитале? — недоуменно спрашивает Щестовских.— Загадка какая-то... Хотя могло быть и так. Одежда моя была вся в крови, и она осталась там,,,— и, немного помолчав, добавляет:—Любопытно. Вот ведь как бывает. Сколько людей погибло, сколько с тех пор всего было, а записка уцелела...
После той поездки к Ивану Константиновичу в Ирбит я написал очерк. Его опубликовали в центральной газете, и я, и его герой получили много писем от бывших курсантов Винницкого военно-пехотного училища, воевавших в Сталинграде.
Они уточняли события, приводили новые факты и новые эпизоды боев, каждый рассказывал о своей войне, но то были уже другие истории и другие судьбы.
А с Иваном Константиновичем я встречался еще не раз, когда жил на Урале. Он по-прежнему работал в Ир-битском горкоме партии и был таким же беспокойным и увлеченным своей службой человеком. При встречах всякий раз много и горячо рассказывал о своем разросшемся городе, о новых предприятиях и, конечно, о гордости ирбитчан — мотоциклетном заводе.
А после того, как я уехал с Урала, связь наша оборвалась.
На этом я и хотел закончить рассказ. Но у этой истории нет конца.
«А что же сейчас с Иваном Константиновичем?» — спросите вы меня.
Долго я не решался позвонить в Ирбит. Не решался, потому что все чаще в последние годы получаю печальные ответы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47